Музейные истории - Роман Моргунов

Так что полноценного (или лучше сказать «человеческого»?) общения с Гуамоко у меня не получается.

После завтрака я иду в Выставочный Зал, смотрю, всё ли в порядке. Как правило, всё в порядке.

Могу посидеть на диване и посмотреть в окно.

Музей не является тюрьмой, я спокойно могу выйти на улицу и пройтись вдоль домов. Переулок у нас пустынный, люди встречаются редко, а те, что встречаются, обычно куда-нибудь спешат. Несколько раз я доходил до конца спуска, упирался в стеклянную стену очень милой булочной. Я видел, что за прилавком там работает очень милая девушка. Она мне как-то улыбнулась. Если бы у меня были деньги, то я обязательно бы зашёл, что-нибудь купил и заговорил с нею. Но денег у меня не было. Совсем. Поэтому я только мечтал о том, что когда-нибудь они у меня будут и я зайду, чего-нибудь куплю и непременно заговорю.

После дивана или бесславного похода по улице я шёл на Балкон к звёздам. Занимался розами. Это не требовало каких-то больших усилий. Скорее, мне очень нравилось проявлять к ним столько внимания, копошиться в земле, разглядывать их лепестки, вдыхать аромат и что-то им говорить, как будто они живые люди. Чаще всего я рассказывал им, что в этом мире бывает не только ночь, описывал солнце или дождь. Как-то даже делился мечтами о девушке в булочной. Розы по-королевски не отвечали.

Я заваривал чай, нарезал лимон, садился, смотрел на звёзды, пил горячий чай, ел кислый лимон и смотрел на бархатное небо. Тут я терял счёт времени, и это меня очень радовало.

Потом я спускался в Столовую. В обед огонь уже не горел, никакого холода не чувствовалось, но на моём месте всегда было что-то горячее: суп, солянка, борщ с большим куском отварного мяса; макароны с какими-то вкусными соусами, жареная картошка с колбасками или котлетами; мог быть какой-нибудь салат (в них я не разбираюсь, поэтому о салатах могу сказать только то, что это не первое, не второе, а салат). Чай на обед никогда не появлялся. Видимо, Дом знал, что чай я пью на Балконе со звёздами. Вместо чая я получал прозрачный кувшин с компотом. Очень вкусный.

После обеда делать было совсем нечего.

Я шёл в Выставочный Зал, становился напротив Мутного Зеркала и придумывал, что я веду экскурсию. Мне казалось, что это будет группа школьников. Один мальчик будет в чём-то зелёном, все остальные – в тёмном и сером. С ними будет строгая пожилая учительница. Дети будут внимательно меня слушать, но учительница всё равно будет на них шикать и постоянно требовать ещё большего внимания. Тут я начинал думать, о чём могу им рассказать. Понимал, что такого практически нет. Вряд ли бы меня внимательно слушали. И тогда я начинал придумывать то, что следовало бы обо всём рассказывать. В какой-то день даже стал говорить это вслух.

Был день, когда мне стало совсем скучно.

Я подошёл к книжному шкафу, открыл его и почти с интересом посмотрел на книжные корешки. Я помню, что в день, когда меня Александр Иванович взял на работу, речь шла о книгах. Помнится, я назвал Пушкина своим любимым писателем. Честно скажу: не потому, что я когда-то чего-то у него читал (хотя, кто его знает. Может, читал? Все школьные книги сливались у меня в безликую массу. А там должен был быть Пушкин!), а потому, что разные люди применительно к разным жизненным ситуациям говорили:

– А это за тебя Пушкин делать будет?

– А кто должен помнить? Пушкин что ли?

– А кто за это должен отвечать? Пушкин?!

То есть выходило, что Пушкин может всё. Поэтому, когда мне стало совсем скучно, я решил, что можно познакомиться с ним поближе. Конечно, я предпочёл бы пригласить его на чашку чая на Балкон к звёздам, но Пушкин ведь не живой человек. С ним так не посидишь. На него можно посмотреть (он же портрет! Где-то тут висит!), и он же книга (его можно прочитать!). Портрет мог занять меня не несколько минут, а вот с книгой возиться можно было долго.

Я достал книгу, где на корешке значилось его фамилия, спустился с Пушкиным на диван в Выставочный Зал, открыл книгу и обнаружил, что в ней почти всё написано стихами. Предисловие, озаглавленное «Жизнь и смерть А.С. Пушкина» было написано нормальными строчками. Потому что не Пушкиным, там какая-то другая фамилия значилась. Я решил, что начать надо с этой части. О жизни читать было очень скучно, поэтому, миновав сначала отдельные строчки, потом абзацы, а после и целую страницу текста, я сосредоточился на смерти. Это оказалось ещё тяжелее. Автор вступления скрупулёзно расписывал кто кому какое письмо написал и какое всё это имело отношение к Пушкину. Но самое главное я понял: Пушкина убили на дуэли из пистолета. Правда, умер он не сразу. Ещё мучился. И эти мучения автор собирался описывать подробно. Я вздохнул и пересчитал страницы. Пушкин собирался умирать после ранения пять с половиной страниц. Я понял, что такая долгая смерть Пушкина может добить и меня, поэтому принял решение открыть самого Пушкина.

Сразу должен сказать, что против стихов ничего не имею. Но очень тяжело их читать. Или нет, не так! Читать их очень легко, но после того, как пробежал глазами, надо останавливаться и искать смысл того, о чём тебе тут этот умный Пушкин написал. А смысл у него такой, что не сразу поймёшь. Я о каком-то там дяде столько раз читал, столько раз перечитывал, чтобы хоть чего-нибудь понять, а потом оказалось, что после дяди надо разбираться с отцом главного героя.

– Ай да Пушкин, ай да… – захотелось мне выругаться, но я боязно заткнул себе рот и воровато оглянулся. Какой-никакой Пушкин, а он висел у нас тут где-то. Может обидеться!

Я вздохнул и погрузился в глубину стихотворных строк, проявляя всё своё терпение и решимость во всём этом разобраться. Терпения и решимости у меня мало. Стихотворные строки поднялись над моей головой и, шумя и убаюкивая, отправили меня в царство сна.

2

Проснулся я от стука. Вскочил. Книга выпала из моих рук и упала на пол. Если бы она была человеком, то я бы сказал, что человек этот упал, раскидав руки в стороны, словно подбитая птица, и лицом вниз. Но это была всего лишь книга. На ходу я зацепил её, ловко закрыл и отправил по дуге на