Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Кто бы это ни был, он не уйдёт.

Мирослав медленно ставит ноги на холодный пол, опирается руками о матрас. Дверь в темноте кажется ему чернотой, вырезанной в реальности, дыра, из которой вот-вот потянутся пальцы.

Он сглатывает, поднимает голос:

— Входите.

Дверь скрипит, открываясь медленно, нарочито, словно предвкушая момент, когда он увидит того, кто стоит за ней, словно намеренно растягивая секунды, превращая их в затянутый вдох перед неизбежным падением. Мирослав сидит неподвижно, спина прилипла к матрасу, мышцы едва заметно дрожат от этой проклятой тишины, которую разорвал стук, от секундного оцепенения, которое он заставил себя проглотить, от мерзкого осознания, что в эту ночь, в этот час, в эту точку времени его, конечно же, не могли оставить в покое.

В дверном проёме тень. Смутная, неразборчивая, вытянутая светом из коридора, но стоит моргнуть, как она обретает форму — человеческую, усталую, с прищуренными глазами и осевшими плечами.

Николай Смирнов.

Мирослав переводит взгляд на него, и что-то внутри него — рефлекторная паранойя, внутренняя привычка ожидать худшего — тут же начинает выстраивать возможные объяснения его появления.

Голос Смирнова глух, но в нём слышится что-то вроде усталого сарказма, словно он привык видеть перед собой людей, которые вот-вот скажут что-то неосторожное, и заранее этого ждет.

— Ну, ты сегодня наделал шуму…

Фраза провисает в воздухе, словно требует подтверждения, ответа, признания, но Мирослав только молчит, вглядывается в его лицо, ищет следы того, что спрятано под этой усталостью.

Он не удивлён, не расстроен, не раздражён.

Он просто стоит, прислонясь к стене, сложив руки на груди, словно ожидает, когда ему начнут исповедоваться, а может, когда сам соберётся сказать что-то важное, что-то, что в принципе можно было бы не говорить, но молчание хуже.

Мирослав всё-таки двигается — медленно, через силу, заставляя себя дышать ровнее, не выдавать напряжение, хотя внутри него всё уже давно трещит по швам.

Это было неизбежно.

Разумеется.

Чисто теоретически, если задуматься, а задумываться у него была целая вечность в несколько минут, он мог бы предсказать, что кто-то всё-таки придёт.

Слишком много было сказано.

Слишком много взглядов, скользящих по нему в тот момент, когда Карпов чеканил слова, слишком много тех, кто следил, кто делал пометки, кто молча улыбался, не улыбаясь, кто слушал не уши, а инстинктами — сейчас он это понимает.

«Ты сегодня наделал шуму» — формулировка почти ласковая, почти шутливая, но от этого только хуже.

Это значит, что шум услышали.

Это значит, что волны разошлись.

Это значит, что кто-то где-то уже складывает два и два, а кто-то, возможно, не ограничивается сложением, а уже ищет способ избавиться от неизвестной переменной.

Иронично, конечно, что в результате громче всех шумит не тот, кто кричит, а тот, кто говорит слишком уверенно. Или слишком умно. Или слишком не к месту.

Он откидывается на спинку кровати, не отводя взгляда от Смирнова, позволяет себе выдохнуть.

— Думаешь, это плохо? — голос звучит ровно, почти лениво, но ему самому кажется, что он чувствует, как его руки сжимаются в кулаки.

Николай медлит с ответом, оценивает, прищуривается, склонив голову чуть набок.

В темноте его лицо кажется жёстче, резче, как у человека, который привык к этой игре и знает, когда ставить паузы, чтобы они прозвучали красноречивее любых слов.

— Думаю, это… любопытно, — наконец говорит он, а потом усмехается коротко, едва заметно, словно сам себе.

И это даже хуже, чем если бы он сказал «опасно».

Комната наполнена тяжёлым, неподвижным воздухом, в котором застревают слова, мысли, предчувствия, едва уловимые движения теней на стенах.

Николай садится напротив, скрестив руки, словно готовясь к долгому разговору или допросу, словно отгораживая себя от этой ночи, от неотвратимости, которую они оба чувствуют, но никто не хочет озвучивать.

Мирослав наблюдает за ним, не двигаясь, позволяя этой паузе разрастись, вытянуться между ними, заполнив всё пространство вокруг, став временным убежищем, в котором можно спрятаться от необходимости говорить.

Свет фонаря за окном дрожит на стекле, превращаясь в призрачную иллюзию, играющую на их лицах, делая Николая более резким, более тёмным, более похожим на человека, который уже знает ответ, но ждёт, когда ты сам до него дойдёшь.

— Знаешь, Мирослав… мне кажется, ты не до конца понимаешь, во что вляпался.

Фраза повисает в воздухе, и ему даже не нужно поднимать глаза, чтобы почувствовать, что Николай изучает его, взвешивает, оценивает степень его осознания, степень его невежества или, наоборот, отчаяния.

И ведь, чёрт возьми, как всегда, он прав. Конечно, он не понимает.

Если бы понимал, то не сидел бы сейчас здесь, не наблюдал бы за тем, как собственная тень дрожит на стене, не ловил бы в голосе Смирнова нотки того самого пресловутого сожаления, за которым всегда скрывается нечто большее, что-то, что обычно произносят перед тем, как человека выкидывают за борт.

— О, прекрасно понимаю. Но что, по-твоему, мне следовало сделать? Отдать себя Карпову на растерзание?

Голос его звучит ровно, почти лениво, но это ленивое спокойствие фальшиво, он чувствует это на кончике языка, ощущает в напряжении собственных пальцев, в том, как слишком резко выдыхает через нос. Он даже не смотрит на Николая, будто это может помочь сохранить иллюзию, будто тот не почувствует всей этой показной бравады, будто сам Мирослав не услышит в собственном голосе усталость человека, который слишком долго делает вид, что он контролирует ситуацию.

Николай молчит, качает головой — медленно, почти разочарованно, но не осуждающе, а как врач, который смотрит на пациента, давно проигравшего битву со своей болезнью, но всё ещё цепляющегося за какие-то слабые надежды.

— Нет. Но ты должен быть осторожнее. Карпов не просто так пошёл на это. Он проиграл сегодня, но ты уверен, что завтра не найдётся новый «пациент» с «неправильным лечением»?

Слова его звучат мягко, почти равнодушно, но в этой мягкости скользит что-то вязкое, липкое, что-то, от чего хочется отмахнуться, но невозможно — потому что оно уже вцепилось в тебя, уже проникло под кожу.

Мирослав смотрит на него, моргает, делает вдох, но воздух кажется тягучим, как патока, и даже волнение не позволяет избавиться от ощущения, что оно