Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Теперь он знает, что даже здесь у него есть что-то своё.

Он почти не замечает, как его пальцы натыкаются на что-то маленькое, гладкое, знакомое, как раз за край пенала, где ещё секунду назад он думал, что больше ничего не осталось, но вот оно — небольшой, пластиковый прямоугольник, едва заметно хрустящий под давлением пальцев. Он вытаскивает его на свет, и в слабом жёлтом свете настольной лампы проступает мятая упаковка жвачки, обычной, дешёвой, такой, что никогда не казалась чем-то важным, ничем особенным, просто вещь, купленная на автомате, закинутая в карман, оставленная без мысли о ней, как незначительная деталь, которая всегда была где-то рядом, всегда была частью жизни, но никогда не требовала внимания.

Он замирает, смотрит на неё, как на что-то священное, как будто это не просто кусочек пластика и резины, не бесполезная вещь, а ключ, маленький, незаметный, но всё же ключ, которым можно было бы открыть дверь в прошлое, в своё, в настоящее, если бы только двери не заколачивались сразу же после того, как ты через них прошёл.

Он медленно разворачивает её, чувствует привычный хруст плёнки, как это было тысячи раз, как это было тогда, в том времени, в том мире, когда жвачка не была символом, не была артефактом, не была доказательством того, что он жил раньше, а не выдумал это всё в приступе лихорадки.

Он кладёт её в рот, и резкий, холодный, пронзительный мятный вкус накрывает его мгновенно, обжигая нёбо, язык, горло, так резко, что он почти морщится, почти отдёргивается, но нет, он держит этот вкус, не даёт ему исчезнуть, стирает его языком о зубы, выжимая каждую нотку, каждую волну ощущения, потому что это — последнее, что осталось от дома, от того, что было его миром.

И на мгновение он снова там.

Не в этой комнате, не в этом общежитии, не в этом времени.

Он не в 1935.

Он в будущем.

В своём времени.

В городе, где он может зайти в магазин и купить эту жвачку на кассе, не задумываясь о том, что это привилегия, что это возможность, что это что-то, чего он мог бы лишиться. В городе, где он мог достать телефон, вставить наушники, включить музыку и просто уйти в себя. В городе, где деньги из его кошелька имеют смысл, где он не сомневается, что может войти в любую дверь, где он не боится, что завтрашний день окажется его последним.

Но город растворяется так же быстро, как рассасываются первые слои жвачки, вкус становится мягче, слабее, теряет остроту, выветривается, уступает место резине, пустоте, тому, что теперь остаётся у него во рту — привкус прошлого, ставшего ненужным, лишённого смысла, обречённого на забытость.

«Вот оно. Моё будущее, ставшее прошлым».

Он жует медленно, впивается зубами в эту мягкую, уже не дающую ничего субстанцию, как если бы мог прожевать саму мысль о потере, вытянуть из неё хоть что-то полезное, но нет, теперь это просто безвкусная масса, бесполезная, как его кошелёк, как его водительские права, как его банковские карты, как его наушники, которые больше не издадут ни звука.

Он закрывает глаза.

Этот вкус — последнее, что у него осталось от той жизни.

И даже он исчезает.

Его пальцы нащупали что-то твёрдое, гладкое, холодное, что-то, что сразу, с первого же прикосновения, ощущалось иначе, не так, как всё остальное, не так, как бесполезные деньги, не так, как мёртвые наушники, не так, как бумажные карточки из прошлого мира, которые теперь могли служить разве что закладками для книг, но и книг-то здесь не было.

Он вынул пластинку таблеток, перевернул её в руках, и это движение, простое, почти автоматическое, вдруг наполнилось чем-то болезненно-значительным, каким-то нелепым, но чётким ощущением власти. Всё остальное из его рюкзака — бессмысленные, выцветшие символы, мёртвые предметы, которыми этот мир не воспользуется, не примет, не распознает, но эта пластинка, гладкая, запечатанная, строгая, идеально выверенная в своей стерильности, — это работало.

Он провёл пальцем по ровным рядам таблеток, чувствуя под подушечками пальцев шероховатость фольги, маленькие выступы, чётко отделённые друг от друга, без единого лишнего движения, без хаоса, совершенный порядок, который никто не посмеет нарушить, кроме него.

Это не деньги, которым больше некуда идти, не документы, которые теперь ничего не удостоверяют, не наушники, которые больше не могут издавать звук.

Это — лекарство.

Это — реальная вещь, имеющая конкретное назначение, понятную функцию, и он один, только он, может решить, что с этим делать.

Он медленно переворачивает пластинку в руках, разглядывает её, оценивает, взвешивает, и с каждой секундой она кажется ему всё тяжелее, всё важнее, всё значимее.

В его мире — простая вещь, аптечная упаковка, купленная когда-то в ближайшей аптеке, закинутая в сумку, как и всё остальное, без мыслей, без сомнений, без необходимости вдумываться в её важность.

Он не помнит, когда именно положил её сюда — наверное, просто на всякий случай, от головной боли, от усталости, от возможного похмелья после долгой смены, ведь там, в будущем, боль можно было просто выключить, одним нажатием, одним движением пальцев, без последствий, без рефлексии, без страха, что боль останется навсегда.

Но теперь…

Теперь это возможно, единственное средство, единственная линия обороны между ним и неизбежной болью, которая здесь приходит неотвратимо, без смягчений, без анестезии, без возможности избежать.

Здесь нет никаких современных препаратов, здесь нет медикаментов, которые он знал, которыми привык пользоваться, здесь, если болит — значит, терпи, молись, жди, пока само пройдёт, а если не пройдёт — значит, не судьба, значит, отрежут, значит, загноится, значит, конец.

Здесь боль — это реальность.

И у него единственное оружие против неё.

«Ну хоть что-то полезное».

Он снова переворачивает пластинку, разглядывает прозрачную защитную оболочку, чувствует, как под фольгой слегка поддаются под давлением таблетки, идеально круглые, идеально белые, почти стерильные в своей искусственной чистоте, как сам факт цивилизации, как его прежняя жизнь, которая здесь просто не существует.

И он думает — оставить? Использовать?

Что лучше?

Сберечь до момента, когда действительно понадобится?

Когда нестерпимая боль, к которой этот мир относится с таким презрением, вдруг ударит по нему самому, и он вспомнит, что боль — это всё-таки не просто часть жизни,