Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Думаешь, он попробует снова?

Конечно, попробует.

Это же не игра, в которой кто-то один уступает, складывает карты и уходит.

Это ведь не дуэль, где один проигрывает, падает на колени и молча принимает своё поражение.

Это война.

Это нечто большее, чем слова, чем публичные выступления, чем обмен взглядами через длинные столы конференц-зала.

В таких войнах не бывает случайных победителей, и Карпов — не тот, кто уходит с пустыми руками.

— Думаешь, он попробует снова?

Вопрос звучит глупо, банально, но ему нужно его задать, нужно, чтобы этот вопрос прозвучал, чтобы он ощутил, как реальность смыкается вокруг него с новой силой, лишая последних сомнений.

Николай опускает взгляд, дышит глубоко, словно готовится к тому, что сейчас скажет, словно даже ему самому не нравится то, что он вынужден произнести.

— Уверен. И в следующий раз он будет осторожнее.

И вот оно — конец иллюзий, финальная точка в тех слабых надеждах, которые он, возможно, ещё пытался себе оставлять.

Уверен.

Он будет осторожнее.

Иронично, ведь Мирослав мог бы сказать то же самое о себе.

Ещё одно зеркало, ещё один отражённый взгляд, ещё одно подтверждение того, что шаг в сторону — и всё, конец, нет больше дороги назад, нет простых выходов, нет шансов на забвение.

Он улыбается — коротко, безрадостно, едва заметно. Чёртова жизнь. Чёртово затянувшееся ожидание. Чёртово осознание, что ты уже сидишь в тёмной комнате с единственным человеком, который говорит тебе правду, а это уже само по себе значит, что выхода больше нет.

Мирослав откидывается назад, чувствуя, как спина вдавливается в твёрдую поверхность матраса, и, кажется, впервые за этот бесконечно долгий день он позволяет себе полностью разжать пальцы, убрать напряжение из плеч, позволить векам сомкнуться, будто это поможет выключить мысли, растворить их во тьме, как несчастную каплю чернил в воде, но нет, конечно нет, потому что даже за закрытыми глазами всё ещё остаётся этот внутренний свет, тусклый, болезненный, освещающий слишком много, слишком подробно, слишком отчётливо, словно кто-то бесконечно раскручивает киноленту, заставляя его снова и снова переживать всё, что должно было остаться позади.

Голоса всё ещё звучат в голове — Карпов, Николай, те, кто были в зале, кто смотрели на него, кто ожидали его падения, кто, возможно, даже уже начали мысленно распределять его должность, взвешивать его слова, как мясник оценивает свежий кусок говядины: годится или придётся выкинуть?

— Если бы я знал, кому доверять…

Голос звучит глухо, выдохнутый скорее в пространство, чем кому-то конкретному, и, наверное, в этой усталости больше правды, чем во всех его сегодняшних речах, чем в его напускной уверенности, чем в попытках держать лицо, потому что разве не в этом вся суть?

Не в том ли он ошибся, когда подумал, что достаточно быть хорошим врачом, чтобы остаться в живых?

Николай молчит — секунду, две, может, три, и это молчание медленно заполняет пространство между ними, расползается по стенам, вползает в полутёмные углы комнаты, тянется к нему, холодными пальцами дотрагивается до его висков, вызывая странное ощущение: будто бы он ещё здесь, ещё говорит, ещё дышит, но на самом деле он уже падает куда-то в эту темноту, где нет ничего, кроме бесконечного сомнения, где каждое сказанное слово можно перечеркнуть следующим, где истина — это не что-то твёрдое, а зыбкая, трясинная масса, которая затягивает любого, кто рискнёт на неё опереться.

— Ты можешь доверять мне.

Фраза звучит ровно, уверенно, но Мирослав даже не открывает глаз, потому что какая разница, какие слова сейчас произносятся?

Ведь он уже слышал это раньше.

Разве не так?

Разве ему не говорили это в студенческие годы, когда он ещё верил в клятвы, в преданность, в то, что в этом мире есть вещи, которые нельзя продать?

Разве не слышал он это в голосах тех, кто потом исчезал, кто предавал, кто писал доносы, кто улыбался утром, а вечером вытирал с лица улыбку, усаживаясь в темноте писать аккуратными, чистыми буквами чью-то фамилию?

— И ещё нескольким людям в больнице, — продолжает Николай, но теперь голос его звучит чуть иначе, словно он понимает, о чём сейчас думает Мирослав, словно даже не пытается убедить, не собирается настаивать, а просто констатирует факт, который либо будет принят, либо нет. — Но запомни: Карпов не один. Вокруг него есть те, кто ждал, что ты сегодня проиграешь. Они будут ждать следующей ошибки.

Губы Мирослава чуть дёргаются в подобии улыбки — той, что скользит по лицу автоматически, без желания, без эмоции, просто как рефлекс, словно нервный тик.

Ах, какая прелесть.

Как будто он сам этого не понимает.

Как будто он не чувствовал этого взгляда, этих глаз, наполненных едва сдерживаемым голодом, как будто он не слышал, как воздух в зале становился гуще от напряжения, когда он открывал рот, как будто он не замечал этих быстрых, цепляющих взглядов, которые перебрасывались от него к Карпову, от Карпова к главврачу, от главврача к тем, кто привык находиться по другую сторону власти и теперь с интересом наблюдал, кто из них первым дрогнет.

— Я просто хочу лечить людей.

Звучит, конечно, жалко.

Почти смешно.

Почти нелепо, если бы не было так страшно, если бы не было так безнадёжно, потому что разве можно просто лечить людей?

Разве можно быть врачом, не касаясь политики, не превращаясь в пешку, не становясь частью игры, где каждый шаг может оказаться ошибкой?

В какой момент он позволил себе забыть, что медицина — это не только наука, но и поле битвы, где вместо оружия — скальпели и бумаги с печатями, где вместо пуль — подписи, где вместо крови — только тишина, когда за тобой уже пришли, но ты ещё не знаешь об этом?

Николай кивает, и этот жест почти неуловим, но Мирослав его чувствует — не видит, а именно чувствует, ощущает этот едва заметный сдвиг воздуха, эту молчаливую, но такую весомую констатацию факта.

— А Карпов хочет власти. Это разные вещи.

И вот теперь Мирослав действительно открывает глаза.

И вот теперь он действительно чувствует, как его внутренний узел, скрученный, напряжённый, готовый лопнуть, затягивается ещё туже.