Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

и даже не пытается бороться с этим знанием. Он остаётся за столом, снова смотрит в бумаги, но теперь уже читает, вчитывается, вдавливает глазами каждую строку, но мысли всё равно расползаются, всё равно ведут себя, как бешеные крысы, которых невозможно загнать в угол. Он вспоминает пациентов — их лица, их руки, сжимающие простыни, их дыхание, рваное, отчаянное, их надежду, их страх. Это ведь ради них. Это ведь ради этих людей, чьи голоса звучат у него в голове, чьи истории он носит в себе, как тяжёлый камень, потому что нет ничего страшнее, чем видеть человека, который мог бы жить, но умирает только потому, что кому-то наверху неинтересно, невыгодно, неудобно спасать его.

«Я просто хотел лечить людей».

Ах, боже.

Какая наивность.

Какая трогательная, какая отчаянная, какая глупая наивность.

Он устало трёт глаза. Лампа мерцает, на стекле окна дрожат блики фонарей, в темноте за окном слышатся редкие шаги. Он мог бы лечь, закрыть глаза, попытаться хотя бы на пару часов забыться в этой тишине, но он не может. Всё внутри него дрожит, натянуто, сжато, словно пружина, которая разожмётся завтра утром — резко, без предупреждения, без права на повтор.

Он смотрит на бумаги, но видит перед собой только то, что ждёт его впереди.

Только этот чёртов день.

Только этот чёртов суд.

Глава 88

Те, кто живут

* * *

Он просыпается не сам, его вытягивают из сна, как если бы кто-то без предупреждения погрузил его в холодную воду, и теперь он лежит, захваченный этим состоянием между, где разум уже вышел из темноты, но тело ещё отказывается подчиняться, и мир вокруг ощущается вязким, медленным, наполненным чужими голосами, проникающими сквозь стены, сквозь тонкую мембрану сна, сквозь кожу.

Шаги за дверью — тяжёлые, с ленивой, но раздражённой волочкой, будто кто-то из последних сил тащит своё тело на новый день. Дверь напротив хлопает глухо, с отчётливой усталостью, потом ещё одна, кто-то ворчит сквозь сон, кто-то шепчется, но шёпот этот глухой, вязкий, неестественно громкий, как в кошмаре, где слова теряют свою силу, но звук остаётся.

Он не двигается.

Он ждёт.

Но чего?

Он лежит в полумраке, глаза ещё закрыты, но он уже чувствует, как реальность медленно проникает внутрь, заполняет его, как затопленный дом, в который по щелям просачивается вода — сначала только холодок у ног, потом щиколотки, потом по пояс, и вот уже не вдохнуть, не пошевелиться.

«Опять кто-то орёт. Даже с утра. Как будто мир не может дать мне хотя бы пять минут, прежде чем начнёт разваливаться».

Какая надежда, какая детская, наивная мысль.

Как будто мир когда-то переставал разваливаться.

Как будто он когда-то жил в мире, где можно было бы сказать: «Сегодня всё спокойно», как будто у него когда-то было время, где дни не начинались с этой затяжной, вязкой тревоги, расползающейся по телу, как яд.

Он приоткрывает глаза.

В комнате полумрак, слабый рассеянный свет пробивается сквозь шторы, но этого достаточно, чтобы различить очертания:

Халат, бесформенно брошенный на стул, белое пятно, больше похожее на труп.

Стопка книг, беспорядочно наваленная на стол, словно остатки попыток держаться за порядок, который уже давно не существует.

Помятая постель, разорванная, будто он всю ночь метался, хотя, возможно, так оно и было, возможно, его мысли и правда оставили после себя следы в ткани, как в грязи, как в песке, как в застывшем бетоне.

Этот день уже здесь.

И он уже чувствует его вес.

«Сегодня комиссия. Если Карпов не устроит новый спектакль, я буду удивлён».

Ах, какая честность, какая простая, но оттого ещё более удушающая правда.

Конечно, будет спектакль.

Карпов не тот, кто проигрывает и забывает об этом.

Карпов из тех, кто держит поражение внутри, как гвоздь в ладони, постоянно надавливает, снова и снова возвращаясь к этому ощущению, чтобы, когда придёт момент, забить его обратно — не в себя, а в тебя, медленно, методично, с наслаждением.

Он сжимает пальцы, разгибает их, ощущает, как кожа натягивается, как мелкие мышечные спазмы пробегают по запястьям, и это кажется таким же настоящим, как всё остальное, как этот день, который он ещё не начал, но уже прожил внутри себя.

Но он не двигается.

Он ждёт.

Но чего?

Дверь хлопает ещё раз, теперь уже ближе, кто-то шаркает босыми ногами по полу, слышится ленивое, но раздражённое ворчание:

— Да ё-моё… опять кран течёт, ну что за…

Ещё кто-то отвечает, но он уже не слышит.

Он лежит, и что-то внутри него смещается.

Не страх.

Не усталость.

Просто тяжесть.

Она всегда была, всегда будет.

Она здесь.

Она его мир.

Стук разрывает тишину. Глухо, ровно, с короткой паузой между ударами, как пульс, как чей-то настойчивый ритм, который вгрызается в реальность, требуя внимания. Сначала он игнорирует — сознание ещё не до конца выбралось из вязкого тумана утренней усталости, тело ещё не подчинилось разуму, а в голове слишком много чужих голосов, сливающихся в одно бесформенное эхо. Но стук повторяется. Уже быстрее, наглее, увереннее, уже как вторжение, а не просьба.

Он лежит, не открывая глаз, и внутри что-то раздражённо сворачивается в комок, уплотняется, формирует едва заметное, но навязчивое ощущение, что этот день уже пытается вцепиться в него зубами. Ещё до того, как он успел встать. Ещё до того, как он успел осознать себя.

Кто?

Зачем?

Он не хочет знать, но уже знает.

«Ну конечно. Утро без потрясений — это же не для меня».

Он ждёт.

Может быть, уйдёт.

Но нет — за дверью молчание, наполненное выжиданием, затем ещё один стук, на этот раз короче, резче, как если бы кто-то потерял терпение.

Мирослав медлит.

Он не торопится двигаться, не торопится реагировать, не торопится соглашаться на этот день, который уже толкается в дверь, требует, чтобы его признали, чтобы ему подчинились.

Но он всё равно поднимется.

Потому что это неизбежно.

Он садится медленно, пропуская через себя вес этого движения, через напряжённые мышцы, через сонное онемение в конечностях, через глубоко впитавшуюся в тело усталость, которая не уходит после сна, потому