Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Он вдохнул, выдохнул, наклонился, провёл ладонями по лицу, как если бы мог стереть с себя остатки ночи, потом наконец посмотрел на дверь.

«Кто бы это ни был, он не уйдёт».

— Что-то срочное? — голос ещё не до конца проснулся, чуть севший, но он даже не старается его выровнять.

За дверью короткая пауза — будто тот, кто стоит снаружи, оценивает, стоит ли вообще продолжать, а потом, наконец, голос, знакомый, уверенный, с ленивым раздражением:

— Миргородский, живой там? Или уже не знаешь, как двери открывать?

Валентин.

Конечно он.

Кто ещё мог бы стоять у его двери с утра пораньше, не заботясь о том, что люди предпочитают не просыпаться под глухие удары в стену?

Мирослав не отвечает сразу.

Вместо этого он делает паузу — едва заметную, но ощутимую, как если бы эта пара секунд могла дать ему шанс остаться в покое.

Не могла.

Конечно, не могла.

— Ну если хочешь, можешь проигнорировать, — продолжает Валентин, и теперь в его голосе уже чувствуется веселье, это ужасающее, непрошенное, утреннее веселье, которое словно пытается растянуть тень улыбки сквозь дверь. — Просто скажешь потом, что не знал.

Мирослав закатывает глаза, вздыхает, поднимается.

«Было бы неплохо действительно не знать».

Он открывает дверь, и сталкивается с Валентином, который, конечно же, не собирался отступать.

Валентин улыбается — эта улыбка слишком бодрая для этого часа, слишком уверенная, слишком довольная.

Мирослав смотрит на него, оценивает, что стоит за этой улыбкой, но и так уже знает.

Что-то случилось.

Опять.

Конечно.

И его, разумеется, не оставят в стороне.

«Этот день даже не начался, а я уже хочу его закончить».

Коридор встречает его ударом звука — разрозненные голоса, обрывки фраз, которые накатывают, смешиваются, сливаются в единый гул, как если бы общежитие сейчас дышало одним, единым организмом, в котором каждый человек — лишь его клетка, болтающая, ворчащая, смеющаяся, беспокоящаяся.

И вот он — центр хаоса.

Кто-то босиком стоит в луже воды, держа в руках пучок смятых газет, будто бумага может остановить нарастающую катастрофу. Кто-то бегает вдоль коридора с видом человека, который сам не знает, куда и зачем, но чувствует, что надо куда-то мчаться. Кто-то достучался до коменданта, но теперь стоит, проклиная момент, когда ему пришло в голову это сделать.

И всё это — просто кран, из которого хлещет вода.

Мирослав молча стоит, наблюдает за этим спектаклем.

Ему ли не знать, как это выглядит со стороны?

Он уже видел этот хаос — в коридорах больницы, в отчаянных попытках пациентов что-то объяснить, в бесполезных бегах медсестёр, в голосах, требующих срочно, прямо сейчас, иначе всё — конец.

Но здесь — не операционная.

Здесь не умирает человек.

Здесь не кто-то борется за жизнь.

Здесь просто течёт вода, просто бытовая катастрофа, которую, конечно же, кто-нибудь исправит.

И всё же он чувствует, как что-то внутри дрожит от этой глупой, но настоящей суеты.

Потому что они живут.

Потому что они думают, что день, начавшийся с воды под ногами, всё равно закончится вечером, в привычном ритме, где можно будет спокойно лечь спать.

Потому что у них нет мысли, что за этим последует что-то большее, что-то, чего не остановить газетами.

Он не здесь.

Он всегда будто бы в другом измерении.

Валентин вытягивается рядом с ним, ухмыляется, толкает его в бок локтем.

— Вот скажи, ты, конечно, врач, но если кран сломается, ты сможешь его вылечить?

Вопрос задан невзначай, но он ощущает, как за ним тянется этот короткий, почти незаметный след насмешки, не злой, но той, что требует ответа.

Он даже не сразу реагирует.

Внутренний голос говорит:

«А если бы человек истекал кровью, а не вода из трубы? Вы бы так же стояли?».

Но он не произносит этого.

Он зевает, медленно, намеренно, затягивая паузу, а потом лениво выдыхает:

— У меня методы радикальные.

Это шутка.

Это чёртовая, пустая, ненужная, брошенная шутка.

Но она работает.

Кирилл, стоявший у стены, фыркает, качает головой, бросает в общий гул раздражённое:

— Я бы уже кому-то этот кран на голову надел.

И смех.

Смех, который вспыхивает, растекается по коридору, как масло по горячей сковороде.

Мирослав слушает его, ощущает этот короткий момент разрядки, и в нём — что-то чужое, что-то, что он давно не чувствовал.

«Я здесь. Они смеются, они не боятся. Они просто живут».

«А я? А мне можно?».

Что-то в нём хочется удержаться за этот момент, за этот хаос, за этот звук воды, за этот смех, за этих людей, которые, кажется, просто живут, не оглядываясь, не просчитывая завтрашний день, не ожидая удара.

Но он не может.

Он не здесь.

Он уже там, где никто не смеётся.

Запах свежей выпечки разливается по коридору, мягкий, густой, вплетающийся в тяжёлый утренний воздух, заполняющий пространство так же, как и чужие голоса, как и неумолимое течение жизни, в которую его сейчас втягивают.

Коробка стоит на столе, большая, картонная, с жирными пятнами на углах — посылка из деревни, пирожки, запах которых напоминает о чём-то далёком, будто призрак из времени, которое никогда ему не принадлежало. Валентин уже с довольным видом роется в коробке, раздаёт по кругу, бросает короткие фразы, откусывает с хрустом, и Мирослав машинально принимает пирожок, как будто отказ вызвал бы слишком много ненужных вопросов.

Он не голоден.

Но откусывает.

Тесто тёплое, начинка чуть пряная, солёная.

Они говорят, что такие посылки — редкость, что, может быть, если попросить, в следующий раз пришлют больше, что в этой жизни, как ни странно, ещё можно найти простые радости.

Простые радости.

Что-то неуловимо чужое во всей этой картине.

Смех, разговоры, люди, которые едят, не думая о том, что завтра их могут выгнать, заменить, вычеркнуть, уволить, посадить, убить.

Он слушает, но всё время ускользает.

Чужие лица, чужие фразы, он здесь, но не здесь.

«Смешно. Они здесь живут, здесь и сейчас. А я… всё время будто