Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Конечно.

Он это знал.

Он это видел.

Он понимал это с первой встречи, с первого слова, произнесённого Карповым, с первого раза, когда тот на него посмотрел не как на человека, не как на врача, не как на равного — нет, Карпов всегда смотрел иначе, всегда сканировал, измерял, выжидал.

Но теперь, когда это произнесено вслух, когда это стало реальностью, зафиксированной между ними, это приобретает новый вес. Новую неизбежность.

Именно в этот момент он осознаёт, что даже если бы он хотел выйти из этой игры — у него больше нет выбора.

Мирослав встаёт медленно, с неохотой, будто сам факт движения требует от него слишком многого, словно тело, измученное за день, сопротивляется, отказывается подчиняться, но внутри него есть другой механизм, более глубинный, работающий помимо воли — тот, который поднимает его, заставляет пройти несколько шагов, подойти к окну, упереться ладонями в подоконник и смотреть, смотреть, смотреть, хотя смотреть, по сути, не на что.

Ночная Москва растекается перед ним, залитая приглушёнными, жёлтыми и слабыми огнями, отбрасывающими дрожащие отражения в лужах, в лужах грязных, в лужах весенних, в лужах, в которых отражаются не звёзды, а пыльные фонари, уставшие светить.

Он не думает о городе — не сейчас, не в этот момент, потому что мысли, эти чертовы мысли, опутывают его, сдавливают, шепчут, нашёптывают, перекатываются в голове, сталкиваются друг с другом, спорят, высмеивают, обвиняют, насмехаются, сочувствуют, но не отпускают, никогда не отпускают.

«Куда я влез? Война за власть в больнице? Я просто хотел делать свою работу… но если я проиграю, мне не дадут даже уйти».

Ах, какая наивность, какое трогательное, почти детское непонимание реальности, словно он всё ещё верит, что люди, попав в грязь, могут просто подняться и уйти, отряхнуть руки, стряхнуть с себя этот налёт, взять и начать всё заново.

Смешно.

Глупо.

Даже не цинично — нет, просто нелепо, как попытка поверить, что если спрятать голову в песок, то исчезнет тот, кто тебя подкарауливает.

Это не война за власть в больнице.

Это что-то гораздо большее.

Это то, что началось задолго до него, и что продолжится, даже если он вдруг возьмёт и исчезнет.

Хотя… исчезнуть ли?

Он чувствует, как лёгкая, болезненная ухмылка тянет уголки губ — смех, да, почти смех, но такой, который звучит не вслух, а в голове, тихий, скрипящий, скрежещущий.

Конечно, не дадут.

Это же не игра, где можно просто выйти, бросить карты, махнуть рукой, сказать: «Извините, неинтересно».

Здесь другие правила, здесь так просто не отпускают, а если и отпускают — то навсегда, так что потом даже некому пожаловаться, что правила были несправедливы.

— Мирослав.

Звук имени режет тишину, врезается в неё, как бритва в кожу.

Голос Николая звучит мягко, но это именно тот вид мягкости, который бывает перед чем-то тяжёлым, перед тем, как тебе сообщат неприятную новость, перед тем, как врач замрёт на секунду перед тем, как назвать диагноз, перед тем, как кто-то, скомкав бумагу в кулаке, скажет: «Ты держись, но…»

Он не оборачивается.

— Да?

Небольшая пауза, тягучая, тёплая, вязкая, но не приятная, а как расплавленный воск, капающий на кожу, оставляющий ожоги.

— Ты справишься. Просто помни, что у тебя есть союзники.

Ах.

Какая простая, какая спокойная фраза. Какое успокаивающее заверение. Какое… какое чёртово враньё.

Союзники.

Сколько раз он уже слышал это слово?

Сколько раз ему говорили: «Ты не один»?

Сколько раз он сам убеждал себя, что можно полагаться на других, можно доверять, можно держаться за чьи-то обещания, за чьи-то взгляды, за чьи-то слабые кивки в ответ на невысказанные вопросы?

Союзники.

Да. Конечно.

Как можно не верить в союзников, когда ты в этом мире один?

Мирослав медленно оборачивается, скользит взглядом по лицу Николая — тому, кто говорит это так просто, будто эти слова что-то меняют, будто они действительно дают ему право на веру, на надежду, на слабость.

Он горько усмехается.

— Надеюсь, что это действительно так.

И в этом — всё. В этом коротком, небрежно брошенном, в этом чуть глухом, чуть хриплом, чуть слишком медленном ответе — всё его недоверие, вся его усталость, вся его слепая, но слишком трезвая убеждённость в том, что никто, никогда, ни в каком времени, ни при каких обстоятельствах, не бывает по-настоящему в безопасности.

Николай медленно встаёт, вытягивая позвоночник, как человек, который застывает в нерешительности, прежде чем объявить что-то, что изменит уже и без того расшатанный баланс. Его пальцы едва заметно поправляют воротник рубашки, жест машинальный, небрежный, но в этой небрежности есть что-то тревожное, будто он, сам того не осознавая, пытается привести себя в порядок перед важным моментом, хотя кому какое дело, аккуратно ли он застегнул верхнюю пуговицу или нет? Мирослав следит за этим движением, и оно кажется ему ненужным, странно бытовым в той вязкой, удушающей реальности, в которую он уже погрузился по самую макушку, но почему-то именно эта малозначительная деталь раздражает его больше всего, как раздражает человек, задумчиво перекладывающий предметы на столе перед тем, как сказать нечто, что не должно оставлять времени на раздумья.

— Завтра с утра будет комиссия по проверке больницы, — говорит Николай, голос его ровный, будто это простая информация, не несущая в себе особого смысла, но Мирослав слышит сквозь это спокойствие другой подтекст, более тяжёлый, тянущийся за словами, как чёрный след на поверхности воды. — Не знаю, кто её инициировал, но догадываюсь.

Конечно, догадывается. Мирослав догадывается тоже, а если бы у него спросили, кого он назовёт первым, то имя всплыло бы в голове раньше, чем его собственное.

— Думаешь, Карпов?

Вопрос звучит рвано, почти с раздражением, потому что спрашивать очевидное — это словно вбить себе под ногти тонкие занозы, получить ответ, который ты знаешь заранее, но хочешь его избежать, как отталкивают от себя результаты анализов, заранее зная диагноз.

Николай молчит, и этого достаточно.

— Думаю, он. И ещё кое-кто.

Кое-кто.

Ах, как ловко сказано.

Как обтекаемо, как чётко выверено, словно имя, которое не произнесли вслух, материализуется в темноте комнаты, приобретает форму, становится чем-то ощутимым, весомым, присутствующим. И именно это пугает больше