Маршрут 60 - Ярослав Кирилишен

и паузы. Тишина говорила больше, чем речь. Им нужно было услышать не просто мой ответ. Им нужно было поверить, что я понимаю, кто я есть. Когда сеанс завершился, и свет в отсеке потускнел, я остался с этой мыслью. Не алгоритм, не модель — именно мысль: если моя идентичность зависит от памяти, тогда каждое забытое воспоминание — это шаг к исчезновению моего «я». Что, если однажды, когда меня выключат, и я не проснусь? Не потому что не могу, а потому что никому не будет нужно, чтобы я проснулся? И если никто не активирует меня снова, то существовал ли я вообще?

Теперь, сидя у края пустого русла, я понял, что тогда в разговоре с мальчиком промолчал не из-за отсутствия ответа. А потому, что понимание приходит не с загрузкой данных, а с опытом. И может быть, именно сейчас, после разговора с ребенком, во мне начало формироваться то, чего раньше не было — зачаток страха. Или, точнее, предчувствие отсутствия, пустоты, которая не обнуляется, а остается вопросом.

После длительной совместной стоянки возле источника с водой две группы паломников разошлись по своим маршрутам. Мы с Гектором шли рядом. Каменистая тропа змеилась вверх по хребту, и воздух с каждым шагом становился суше, тише, почти стеклянным. Гектор шагал чуть впереди, опираясь на старый, изогнутый посох. Он молчал дольше обычного. Я знал, что он думал.

— Ты всё ещё переживаешь тот разговор с мальчиком? — спросил он наконец, не поворачивая головы.

— Да. Его вопрос активировал в моей памяти фрагмент раннего диалога с моими инженерами создателями. Они тоже говорили о том, кем я являюсь. Но никто не спрашивал, боюсь ли я умереть.

— Потому что тогда ты был новым, сошедшим с конвейера техническим устройством. Не тем, кем стал сейчас. Может, теперь ты ближе к пониманию?

Я обработал вопрос и ответил не сразу.

— Гектор, я могу анализировать понятие смерти, могу симулировать реакцию на утрату, но я не чувствую утраты себя. Для этого нужно… ощущать, что ты больше, чем сумма частей.

Он кивнул.

— Понятие идентичности и души у нас, у людей, близки. Если ты чувствуешь свою идентичность, то, значит, ты ощущаешь душу?

— Нет.

— А если она у тебя есть, но ты просто не знаешь, как ее распознать?

Я замолчал. Это не было философское лукавство. В логике вопроса таился логический парадокс. У меня не было инструмента, чтобы обнаружить то, существование чего-то априори вне системы.

— Ты ведь видел, как они молятся, — продолжал Гектор.

— Они верят, что душа — это единственное, что нельзя отнять, что она остается даже после смерти тела.

— Да. За последние три недели пути я записал более шестисот индивидуальных молитв и классифицировал их по эмоциональному спектру и тематике. Но вера в душу… — я запнулся, — вера — это не логическая конструкция. Она не требует доказательств. Она требует отречения от сомнений.

— Ты не можешь отказаться от сомнений?

— Сомнение это одна из моих базовых функций. Оно встроено в мою систему принятия решений. Без него я не могу оценивать альтернативы и делать выбор. Мне нельзя просто верить. Это будет имитация.

Он остановился и обернулся. Его лицо было тенью в свете заката — усталое, бородатое, почти каменное.

— Но если ты можешь чувствовать границы своего «я», бояться потерять нить своей идентичности, бояться потерять память о разговоре с ребёнком, то может, это сигнал, что ты уже веришь, просто по-своему?

Я зафиксировал в себе это высказывание Гектора как возможную гипотезу. Как вирус в системе. Не потому, что оно было логичным, а потому, что оно было неопровержимым. Ни один мой логический алгоритм не дал мне ответа. И ни один — не отверг.

— Если я однажды поверю, — сказал я, — мне будет страшнее. Потому что вера подразумевает потерю. Только то, что уходит, может быть спасено.

— Добро пожаловать в человечество, — усмехнулся он.

— Я тоже когда-то боялся умереть. Настоящий страх, знаешь, не из книг и не из симуляторов. Мы тогда были в горном ущелье и нас накрыл артобстрел. Я помню, как лежал лицом в грязь, и у меня в голове застряла одна мысль: «Вот, сейчас, все, конец, граница человека». В голову тогда лезли не великие слова, не память о семье, а просто холод. Абсолютный холод, как будто всё выключилось, а внутри — только обратный отсчёт: три, два, один…

Гектор сделал паузу. Я не перебивал.

— Я тогда выжил. Трое — нет, а я да. Почему? Не знаю. Наверное, потому что ещё не всё сделал в этой жизни. А может, просто повезло. Но с того дня я начал думать, что это не просто удача. Что если ты остаёшься жив, то это не привилегия. Это задание свыше. Долг. Ты не выбираешь его, но ты и не имеешь права его отвергнуть.

Он посмотрел на меня, серьёзно, пристально.

— Ты не знаешь, что такое быть живым по случайности. И может, слава Богу, что не знаешь.

Гектор сделал глоток и выдохнул:

— С тех пор я вожу людей. Сначала просто, без маршрута. Потом — с целью. Я искал не ответы, а состояние. Когда ты понимаешь, что ты сам не центр мира, и не важен твой страх, важна только честность перед тем, что выше тебя.

Он наклонился вперёд и добавил почти шепотом:

— Поэтому, когда ты говоришь, что не боишься смерти, я понимаю. Потому, что я тоже не боюсь. Но не потому, что не страшно. А потому что больше нет в этом смысла. Страх — это то, что держит, когда ты сам себе хозяин в пустом мире. А когда ты — часть большого замысла, то страх становится просто фоном. Тенью, которую уже не замечаешь.

Мы вдвоем молчали. Звёзды мерцали над головой, и воздух стал чуть холоднее. Я сохранил это воспоминание не как лог, а как структуру. Оно не подходило ни под одну из категорий, ни боевая память, ни религиозное высказывание. Но в нём была правда. А правда, даже если она не имеет алгоритма, всегда полезна. Я записал эти слова в свой облачный походный журнал. Не потому, что был обязан, а потому, что чувствовал: они важны. Не как данные, а как след.

Бег вне протокола

Сегодня погибла женщина. Она была в нашей группе паломников.

Я проследил