Двадцать два несчастья. Том 3 - Данияр Саматович Сугралинов

Глава 9

Слова прозвучали обидные, несправедливые по отношению ко мне лично, но насчет Сергея все было правильно, учитывая его безответственность. Поэтому я вошел и сказал миролюбивым голосом, стараясь загладить прошлые грехи не моего тела:

— Простите меня, пожалуйста, Раиса Львовна. У меня была ситуация такая… сложная, сами понимаете. Оправдываться не буду, я виноват. Вот ваши деньги. Спасибо, что тогда выручили.

Я протянул ей две тысячи триста рублей и попросил, выкладывая купюры на ее морщинистую ладонь:

— Пересчитайте, пожалуйста, и скажите, это вся сумма, или я вам еще что-то должен? Может, я просто забыл или напутал?

— Нет, нет, здесь все, — сказала Раиса Львовна, удовлетворенно сложила купюры вдвое и аккуратно сунула в кармашек изрядно поношенного халата.

— А это вам за терпение, — добавил я. — Мое извинение.

Я протянул ей молочный шоколад «Милка» с фундуком и изюмом. Лицо Раисы Львовны расплылось в довольной улыбке, как будто ей подарили что-то драгоценное. Она жадно схватила шоколадку, прижав к груди. А я тоже грустно улыбнулся — жаль, что у нас пенсии небольшие и получить лишнюю шоколадку является радостью. Увы, многие пенсионеры часто не могут себе позволить сладости в том объеме, в котором любят. Так что стратегически я угадал все верно, попав в яблочко.

К тому же польза у такого подарка тоже есть: и шоколад, и фундук, и изюм давно отмечены исследователями за их положительное влияние на настроение, память и даже работу сердца. Правда, настоящий оздоровительный эффект дает горький шоколад с высоким содержанием какао, а не молочный, но немного сладкого вреда Раисе Львовне точно не принесет. Скорее наоборот — поднимет настроение лучше любых витаминов.

— И как же ты, Сережа, теперь будешь? — спросила она и, не дожидаясь ответа, предложила: — А давай чай пить?

Я боялся, что это чаепитие может растянуться надолго: одинокой старушке явно хотелось поболтать с кем-то живым. Но и отказывать ей в такой малости мне показалось неудобным, ведь она в свое время Серегу выручила деньгами, когда ему было совсем плохо. Да и сейчас молодое поколение не так внимательно к одиноким старикам, как в былые времена.

Поэтому я кивнул, сдержав вздох и приготовившись к затяжной беседе.

Соседка пошла на кухню заваривать чай, шаркая тапочками по линолеуму.

Я же опустил Валеру на колени, предварительно зыркнув на него так, чтобы он все понял и осознал важность момента, а сам осмотрелся, изучая интерьер.

Квартира Раисы Львовны пропахла нафталином, духами «Красная Москва» и гороховым супом, оставляя ощущение старости и одиночества. Вытертый ковер на полу, второй, чуть поновее, висел на всю стену по старой советской традиции украшения жилища. Много-много фотографий в рамочках на серванте, на полках, среди книг, запечатлевших давно ушедшую жизнь. Телевизор еще тех времен, накрытый накрахмаленной вязаной салфеточкой с помпончиками. А в многочисленных вазах стояли сухие цветы или колоски. В такой квартире хорошо снимать фильмы про попаданца в СССР, полная аутентичность.

От пыли захотелось чихнуть, но я сдержался. А вот Валера этого не сделал, чихнув громко и выразительно.

Вернулась старушка и притащила поднос с двумя маленькими чашками, чайничком и малюсенькой розеткой с тремя твердокаменными, даже на вид, печенюшками.

— Угощайся, — сказала она и посмотрела на меня так, что сразу стало понятно: эти печенюшки береглись для особого случая, когда придут гости.

Мне стало неловко из-за ценности этого жеста. Неловко за то, что я всю жизнь жил в изобилии, никогда ни в чем себе не отказывал, да и сейчас хоть и попал в такие странные условия, но все же начинаю выкарабкиваться. Во всяком случае, брынзу и баранину позволить себе могу без ущерба для бюджета. Уж массажем я себе на продукты всегда заработаю. А эта старушка выложила свои каменные печенюшки, точно великое сокровище, от всего сердца. Потому что больше она купить не может, выживая на нищенскую пенсию.

И так тоскливо стало на душе от несправедливости мира. Такие, как родители Сереги или Раиса Львовна, всю молодость, всю сознательную жизнь пахали, работая с энтузиазмом. Ходили на субботники и комсомольские собрания, поднимали целину и поворачивали реки вспять, полетели в космос, мечтали вырастить яблони на Марсе. Но вот подкралась старость, и теперь все, что они могут себе позволить, сводится к угощению тремя твердокаменными печенюшками.

Какое-то время мы болтали о том о сем, обсуждая погоду и цены на продукты. А затем в разговоре с Раисой Львовной я как бы между прочим сказал, что сейчас зайду к Ахметовым для возврата долга.

— Ой, Ахметовы, — фыркнула она, поджимая губы. — Ренат еще ничего, работяга, а уж эта его Гулька, так это же ужас! Ой, кошмар!

И она вывалила на меня кучу бытовых подробностей, смакуя каждую деталь. Как Гулька неправильно окна моет — не газетами, а импортными брызгалками, а это же дорого и вредно для организма! И как три дня назад сушила белье на балконе, а простыня была застиранная, аж сероватая. И еще много чего такого, иллюстрирующего неправильную жизнь соседки.

— Ну, я так понял, у них много детей, — осторожно сказал я, пытаясь защитить незнакомую Гульку. — Поэтому она не успевает за всем уследить.

— Трое детей — это много? — фыркнула Раиса Львовна. — Я вон одна четверых поднимала! И все простыни у меня были не просто кипенно-белые, но и накрахмаленные!

Я невольно поежился, вспомнив свое детство. Накрахмаленные простыни — это же картон, царапающий кожу. Но почему-то многие хозяйки страстно любят этим заниматься, доказывая свое мастерство.

Комментировать я не стал и наскоро распрощался.

— Раиса Львовна, — обратился я к ней перед уходом. — Вы проклятие снимете?

Та заохала, махнула рукой, неловко заулыбалась:

— Да пошутила я, Сережа. Что я, ведьма тебе какая?

Провожала она пожеланиями заходить почаще — после возврата долга и шоколадки в подарок она заметно потеплела.

— А Ахметовы в какой квартире? — спросил я уже на пороге.

— Ты что, Сережа, забыл? — поразилась она, всплеснув руками. — В семьдесят восьмой, как всегда. Вроде не переезжали они никуда, паразиты.

Семьдесят восьмая оказалась на четвертом этаже. Позвонил. Дверь открыл прыщеватый взлохмаченный паренек лет четырнадцати.

— Привет, дядя Сережа, — буркнул он, не