Суворовец. Том 1 - Анна Наумова

Гришка, — продолжал "Бондарь". — А этот подполковник — дежурным по училищу, в этот же день. Настал Гришкин черед нести ночную вахту на "тумбочке". И пришла им со вторым дневальным в голову одна идейка шаловливая. Нашли, в общем, мазу покемарить. Решили так: один втихаря харю плющит, а на ногу у него леска намотана. Ну, та, по которой мы кровати и тумбочки равняем. Ложится, короче, на ближайшую к коридору свободную койку. А леска тянется через весь коридор до "тумбочки".

— Хитро...

— Угу. Как только шаги проверяющего слышатся, тот, кто на "тумбочке" стоит, за леску дергает, и второй просыпается.

— И спалились?

— Еще как... Дневальный на "тумбочке" под утром сам храпака дал. Сморило его. Закемарил, не сходя с поста. Подполковник в расположение заходит и видит: дневальный спит, а на полу леска валяется. Тот, недолго думая, возьми да и дерни за конец. И тут Гришка в коридор со всех ног выбегает и орет: "Что, задница приперлась?"

— Я так понимаю, Гришка еще долго сам был в этом самом месте? — развеселился вице-сержант.

— Угу, — пожал плечами "Бондарь". — Оба спалились. А влетело на орехи Гришке. Не простил ему "Задница" обзывалки. А потом он замом начальника училища стал, и Гришке совсем плохо стало. Даже медаль к выпуску срезать хотели... Но, кажется, потом все-таки дали.

— Слушайте, пацаны! — оживился Тимур Белкин. Даже перестал бумажными пульками в брата плеваться. — А ведь леска — это реальная маза в наряде нам кемарить! Ну хитро же? Один леску держит, другой спит! Может, возьмем на вооружение?

— Не советую, Белкин! — осадил его всеведущий "Батя". — Способ старый. Им не то что наши отцы — деды пользовались в первых суворовских. И офицеры его давно просекли. Они сами через одного — бывшие суворовцы. Может, прокатит, а может, и нет. В четвертом взводе двоих таких изобретателей уже отчислили. Дважды попались за храпаком в наряде. А вы, "ТТ-шки", сами по краю ходите. Ладно... пора на ужин!

***

В тот вечер болтать после отбоя особо желания ни у кого не было. Мы так набегались днем на физподготовке, что почти все мигом вырубились.

Все... да не все.

— Миха! Миха! — окликнул я приятеля.

Вернувшись из умывальника, я заметил, что приятель Миха Першин не спит. Сидит, сгорбившись, на своей кровати. Подложил под спину тоненькую подушку и смотрит в окно — на полную луну. Разве что волком не воет.

С чего бы это? Вроде двоек пока не нахватал. Да и залетов не имеется больше.

— Случилось чего? — деликатно спросил я детдомовца.

Видать, и впрямь что-то случилось. Миха — не нежненький Димка Зубов. Ему в казарме жить не привыкать. Жизнь в детдоме его давно закалила. Тот еще оловянный солдатик. Если загасился, значит, есть из-за чего. Миха из-за какой-то там ерунды страдать не будет.

Я протопал к Михиной кровати и сел рядышком.

— Слушай... — негромко начал Миха. Оглянулся, проверяя, не разбудил ли других пацанов, и продолжил: — Тут скоро сочинение...

— Ешки-матрешки... — удивился я. — Ты посередь ночи из-за какого-то сочинения паришься, Миха? Которое даже не завтра сдавать?

— О ком я писать-то буду? — задал мне встречный вопрос Миха. Спросил просто и прямо, честно глядя мне в глаза.

И от его простоты и честности мне стало не по себе.

И впрямь: о ком из родственников будет писать Миха? Он же в детдоме вырос. Нет у него никакого отца-героя. Нет и деда, погибшего или раненного в Великую Отечественную, как у многих из нас. И передовиков производства в анамнезе не имеется. Может, правда, и есть таковые. Но откуда Михе про них знать? Мама просто отказалась от Михи в роддоме. Вот, собственно, и все, что он знает о ней. А про отца так и вовсе ничего не слыхивал.

Я задумался.

— Слушай, Миха... — спросил я, помолчав немного. — А с чего ты вдруг в Суворовское решил поступать?

Миха наморщил лоб.

— Ну... даже не знаю, как сказать.

— Скажи, как есть, — подбодрил я его. И для пущей убедительности добавил: — Я пойму!

Миха еще чуток помялся, а потом надел шлепанцы, открыл дверцу на тумбочке и взял с полки потрепанный томик...

— Вот...

Глава 10

Я взял протянутую книжку, и при тусклом свете, пробивающемся в окно казармы училища, прочитал тисненые буквы на обложке:

"Валентин Катаев. Сын полка".

Открыл книжку — так получилось, что на последней странице — и прочел давно забытые строчки: "А через несколько часов, получив у каптенармуса и примерив форменное обмундирование, с тем чтобы надеть его на другой день с утра, Ваня, исполняя приказание трубы, уже спал вместе с другими воспитанниками в большой тёплой комнате, на отдельной кровати, под новеньким байковым одеялом...".

Губы сама собой тронула невольная улыбка...

Как же, как же! Помню! "Каптенармус".... Я это слово, наверное, раз двадцать повторил вслух, прежде чем сумел наконец правильно выговорить. А потом все доставал родных расспросами: кто же такой этот самый каптер... каптенармус?

— Не знаю я, кто этот капте... В каптерке, наверное, сидит... — отмахнулась мама. — Все, Андрюшка, не доставай. Не до твоих книжек. У меня сгущенка варится. Вечером папа придет с работы, у него спросишь.

Книга о юном Ване Солнцеве, который в итоге стал одним из первых суворовцев в СССР, была первой, которую я взял в нашей районной библиотеке на улице Погодина. Привела меня туда мама. Записала бедового сыночка прямо во время летних каникул, когда я перешел из четвертого класса в пятый.

— Вряд ли ты, Андрюшка, что-то по списку "на лето" прочитаешь. Но хоть читать не разучишься! — пояснила она, стоя перед зеркалом в прихожей. Поправила нарядную кофточку, сбрызнула локоны жутко вонючим лаком "Прелесть" и потащила меня, недовольного, за собой.

— Мам! — попытался я было возразить. У меня на тот жаркий июньский день семьдесят третьего были совсем другие планы. — Ну ма-ам! Давай завтра, а? Меня Пашка во дворе ждет!

Пашка Корев и впрямь уже ждал меня в заранее условленном месте. В тот день мы с одним из лучших дворовых друзей собрались строить в одном укромном местечке