Варяг II - Иван Ладыгин

богачей». Родственная болезнь власти и изобилия. Она рождена обильной пищей и крепким питьем. Красное мясо, дичь, мед, пиво… все это для тебя — медленный яд. Полностью исцелить ее, вырвать с корнем, нельзя. Она с тобой теперь до самого конца. Но я могу вышибить этот капкан. Отогнать боль. Вернуть тебе способность если не бежать, то ходить. Самому. Без опоры.

Лейф, стоявший справа от отца, скрестил мощные руки на груди и слушал с напряженным, практичным интересом. Торгнир слева скептически хмурился, его тонкие губы подергивались, а пальцы нервно барабанили по рукояти длинного ножа за поясом.

— Лечение будет суровым, — предупредил я, не отводя взгляда от Ульрика. — Оно потребует твоей воли. Большей, чем в бою. Ибо в бою враг перед тобой, а здесь враг — ты сам. Твои привычки. Твои слабости.

Я разложил на столике принесенные с корабля связки трав. Горький аромат полыни и ивы смешался с душным воздухом покоев.

— Во-первых, пища. Ничего жирного, копченого и соленого. Ни грамма красного мяса. Ни капли эля, вина или меда. Пока боль не отступит — только простые каши на воде, тушеные корнеплоды, пресный сыр, простокваша, вода. Хлеб — только ячменный, черствый.

Торгнир не выдержал и громко, с презрением фыркнул. Ульрик же, не обращая на него внимания, молча, с видом обреченного воина, кивнул, давая свое высочайшее согласие.

— Во-вторых, отвары. — Я указал пальцем на связки ивовой коры и таволги. — Эта горькая кора будет усмирять жар и воспаление в твоих суставах, она будет гасить внутренний огонь. А эта трава зовется таволгой. Она избавляет от лишней соли в теле и утоляет боль. Будешь пить их трижды в день.

Ульрик нахмурился, но промолчал…

— И в-третьих, покой. Никаких советов, судов, походов и выяснений отношений с сыновьями. И холод. Холодные компрессы на ноги. — я смочил грубую ткань в ледяной воде из кувшина и туго обернул ее вокруг его распухшей, багровой стопы. Ульрик вздрогнул.

Лейф внимательно наблюдал за каждым моим движением, впитывая незнакомые знания, как губка. Торгнир же смотрел на меня, как на опасного шарлатана, пришедшего отравить последние дни его отца.

Прошли дни, слившиеся в монотонную череду процедур, отваров и компрессов. Я проводил у трона Ульрика по нескольку часов в день, готовя зелья, меняя повязки, наблюдая за малейшими изменениями в его состоянии. И во время этих долгих, монотонных часов между нами периодически завязывались странные и глубокие беседы.

— Власть… — однажды утром прошептал Ульрик, глядя в закопченный потолок, где висели паутины, похожие на седые космы. — Она как эта проклятая болезнь, парень. Гложет изнутри. Не дает спать по ночам. Терзает днем. Мои сыновья… — он горько усмехнулся, — они не видят во мне отца. Они видят добычу. Старую, немощную, которую пора добить и поделить шкуру. Они уже мерят мой чертог взглядами, делят моих дружинников, мои корабли. Ждут. Как стервятники.

Его слова, горькие и откровенные, повисли в душном воздухе между нами.

— Кажется, я понимаю, — сказал я наконец, подбирая слова с величайшей осторожностью, — Ярл — это не тот, кто сильнее всех держит топор или громче всех кричит на тинге. Это тот, кто несет груз. Ответственность за тех, кто доверил ему свою жизнь, свои надежды, судьбы своих детей. Истинное наследие — не земля и не серебро в сундуках. Это мудрость. И принципы, которые ты передашь своим потомкам. Если им нечего перенять, кроме жажды власти и умения вонзить нож в спину брата, твой род сгинет, как дым, в первом же поколении. Не оставив ничего, кроме дурной славы в сагах.

Ульрик медленно повернул ко мне голову. В его глазах, полных боли и насмешки, светилось удивление и горькая щемящая зависть.

— Жаль, — тихо произнес он. — Жаль, что у меня нет такого сына, как ты. Спокойного, как лесной омут. И острого, как только что отточенный клинок. Из такой глины лепятся конунги, а не ярлы, Рюрик… Подумай об этом на досуге…

Прошла неделя. И случилось то, во что почти никто, кроме меня, уже не верил. Чудо, рожденное знанием и волей.

Однажды утром Ульрик, опираясь на мое плечо и плечо молчаливого Лейфа, с тихим стоном, но совершенно самостоятельно встал со своего кресла и сделал несколько неуверенных шагов по покоям. Боль отступила. Понятное дело, не полностью. Понятное дело, не навсегда, но достаточно, чтобы в его глазах, потухших за долгие месяцы страданий, снова зажегся огонь жизни.

— Пир! — провозгласил старый ярл. — Я хочу устроить большой пир! На весь Альфборг! Пусть каждый свободный человек и раб видит, что их ярл еще жив! Что он встал с одра! И что у него есть могущественные друзья, несущие новые знания!

Лейф и Торгнир с явной неохотой помогли отцу облачиться в парадную кольчугу и накинули поверх нее плащ из медвежьей шкуры, некогда добытой им самим. Они, словно жрецы, водрузили его на резной дубовый трон в главном зале, и на лице старого воина впервые за многие месяцы появилось подобие настоящей, не вымученной улыбки.

Главный зал ярла гудел, как паровозы на перроне. Длинные дубовые столы, отполированные тысячами локтей, буквально ломились от яств — тут были и целые туши бычков, и копченая баранина, и груды рыбы. Для гостей лились реки темного эля и крепкого меда. Но для самого Ульрика я лично приказал приготовить отдельную, постную похлебку на курином бульоне с ячменем и луком. Воздух уплотнился, как желе. Запахи жареного мяса, хмельного дыма, человеческого пота и древесной смолы кружили голову.

Мы с Эйвиндом и Эйнаром сидели по правую руку от Ульрика, на самых почетных местах, что было знаком высшего доверия. И на нас со всех сторон смотрели сотни глаз. Старые и поседевшие дружинники Ульрика смотрели с надеждой и молчаливым одобрением. Молодые головы из окружения Торгнира — с немой, но яростной, неприкрытой враждой. Остальные — старейшины, зажиточные бонды, торговцы — с простым, живым, ненасытным любопытством к чужакам, принесшим их господину почти чудесное облегчение. Мы были для них диковинкой, загадкой, а загадки в этом мире либо разгадывали, либо уничтожали.

Пир был в самом разгаре, шум стоял такой, что, казалось, сдвинутся балки под потолком, когда Ульрик внезапно поднял свою костлявую руку, требуя тишины.

— Рюрик! — громко произнес он. — Ты не только целитель, но и скальд, чьи песни, говорят, услаждали слух самого Бьёрна Весёлого! Не обдели же и нас! Спой! Спой сагу! Но не о прошлом, о давно истлевших героях. Спой сагу о нас! О нашем времени! О нашей боли и нашей надежде!

Кто-то из