Последнее дело инквизитора. Полюбить Тьму - Константин Фрес

— Только попробуйте поднять мою вуаль выше! Я вас прирежу!

Тристан не ответил; его палец снова скользнул по ее губам, стирая яростный оскал, делая их податливыми, мягкими. Делая их привлекательными для себя; и женщина это поняла, задрожав в его руках. Ее дыхание стало частым, возбужденным, потому что в его руках она ощутила, что вывернуться из его объятий ей едва ли удастся.

Тристан мало говорил, но все его тело, каждый его жест с железной властностью заявляли — ты моя. И этому можно было только покориться.

Его палец скользнул меж ее губами, коснулся ее языка, провел по нему подушечкой. Неприличный, непереносимо эротичный жест, нескромный, развратный намек. Женщина ахнула, ощутив, как его влажный палец снова провел по ее губе, лаская ее откровенно, соблазнительно.

— К… какого черта вы делаете?! — простонала женщина.

— Напрашиваюсь на поцелуй же, — ответил Тристан.

— Вы что, с ума сошли?! — возмутилась она. — Не смейте меня трогать!

Его губы почти коснулись ее губ. Несколько мгновений Тристан был так близко с ней, дышал одним с нею дыханием, ощущал на своих губах молочный запах ее чистого дыхания и слышал тихий жалобный стон ее желания.

— Значит, нет? — прошептал он.

— Нет, конечно! — слабо ответила она. — Вы потом пожалеете об этом. Да и я тоже. Нет, инквизитор. Как бы оно сладко ни было.

— А так жаль! — шепнул он, мучая ее, касаясь ее губ лишь дыханием, то таким близким и таким горячим. — Очень жаль!

Глава 4. 4

— Я позвала вас, инквизитор, — твердо произнесла женщина, высвобождаясь из его объятий и приводя в порядок одежду, — не затем, чтобы пофлиртовать, а потому что уверена в вас. Я знаю — в отличие от всех прочих, в вашем сердце нет ненависти. Вы защитите и суккуб, если в том будет нужда. Я верю в ваш разум. Поэтому обращаюсь к вам.

Она говорила так спокойно и отстраненно, будто ничего между ними не произошло. Словно искра, пробежавшая между ними и пробившая оба сердца разом, растаяла без следа, не оставив ни малейшего воспоминания.

Словно женщина была вовсе равнодушна.

Вот же проклятье!

— Даже так, — насмешливо произнес Тристан, возвращаясь на свое место. Он опустился в кресло, залпом осушил свой бокал с коньяком, чтобы замаскировать гримасу разочарования.

Он не мог скрыть своей досады.

Чертовка!

Сердце его глодал стыд пополам с неутоленной жаждой. Черт знает, отчего в его сердце вообще родилось это странное желание — коснуться этой женщины так, словно он имеет на это право. Только он ощутил его; неконтролируемое влечение, которого уже давно ни к кому не чувствовал. Интерес; азарт, симпатию, страсть.

И почему? Что такого особенного было в этой тонкой женщине в черных, наглухо застегнутых одеждах? Не видно ни клочка кожи. Н взгляда. Ни улыбки, ни кокетства в глазах. Никаких эмоций вообще. Только яростное желание держаться на расстоянии и сохранять предельно деловые отношения.

Странная смесь властности и беспомощности, страха и отваги в этой женщине здорово подкупали…

А теперь, отказав ему, эта женщина сделалась поистине вожделенным, лакомым объектом!

Не далась, не позволила ласки — значит, думает, что возможно нечто больше. Думает, но отказывается от этого. Как бы ни было сладко…

И черт знает, почему она отказала.

Она испугалась; она готова была покориться. Один момент она даже предвкушала этот поцелуй, но потом что-то пошло не так. Ее разум воспротивился этому флирту. Она воздвигла стену, она себе самой запретила думать о Тристане как о мужчине. А он не привык получать отказов! И ее строгая, неподдельная отстраненность пребольно ударила по его гордости.

Интрижка на пару встреч ей не нужна? Этого слишком мало или наоборот, слишком много? Не хочет связываться со светлым? Поздно, она уже связалась.

— Если вы согласитесь помочь мне, — медленно произнесла она, словно вес еще раздумывая, открываться ли ему до конца, хотя что-то подсказывало Тристану, что все давно уже решено, — то нам придется опуститься с вами на самое дно адептов черной магии…

— Зачем?

— Затем, дорогой мой инквизитор, что в этой борьбе мы свами на одной стороне. На стороне порядка, — строго ответила герцогиня. — Но, вероятно, я слишком… слишком близка к таким, как вы. К Светлым. И поэтому в рядах моих подданных назрел… бунт. И их придется усмирить — жестко, беспощадно, вероятно, страшно. Видит магия, я не хотела этого делать. Но мне не оставили выбора.

— Если мы с вами кого-то пойдем усмирять, — насмешливо произнес Тристан, — то я должен быть уверен, что в нужный момент ваша рука не дрогнет, и вы прикроете мне спину и вонзите ваш замечательный клинок в черное сердце.

— Иначе и быть не может, — ответила герцогиня серьезно. — Потому что…

Она замялась, склонив голову, и Тристан молча изобразил выражение живейшей заинтересованности на лице.

— Потому что эта возня затеяна ради того, чтобы убрать меня, — тихо закончила она.

— Боитесь потерять власть? — насмешливо поинтересовался он.

— Боюсь потерять голову, — парировала она. — Клинок, что когда-то вручило мне Он, можно передать Его или Ее Высочеству только после моей смерти. Он, видимо, обезумел, а может, его сердце преисполнилось жажды крови и жестокости. Они затеяли убрать меня и заменить на другого, на того самого демона, как я понимаю. И тогда настанет хаос, инквизитор. Кровавый хаос. И вам некогда будет сидеть в кресле и потягивать дорогой коньяк. А ваши сыновья, которых вы посветили в инквизиторы так опрометчиво, повзрослеют на пару десятков лет за очень короткий срок. Их тела разукрасят шрамы, а души зачерствеют и никогда не расцветут.

— Перспектива так себе, — заметил Тристан. — Но я все равно мало что понимаю. Я живу долго, очень долго. И ни разу не слышал о возможности подобного… э-э-э… апокалипсиса.

— В самом деле? — в голосе герцогини послышалась насмешка. — А мне показалось, вы его пережили… Точнее, не пережили. Вас же растерзала и похоронила еще живым толпа, или я что-то путаю?

Тристану, до того сидевшему расслабленно, вдруг стало душно, да так, что он рванул ворот сорочки и нарядный галстук. В глазах потемнело, в боку стало горячо и больно, словно там все еще был наконечник от копья. В ушах зазвенели осатаневшие голоса толпы и свой собственный голос, хриплый, измученный, в отчаянной попытке уязвить победивших соперников вопящий похабную песню.

Да, он пел и смеялся, когда его закапывали.

Но кто бы знал, как это было страшно…

— О, нет, — простонал он. —