Фантастика 2025-167 - Алекс Войтенко

– Нет!

– Наверное, мне послышалось.

«Горацио» сначала почувствовал легкое прикосновение к левой пятке, потом пронзительно заорал, надрывая горло. Характерник убрал железо, осмотрел его ногу и сказал:

— Читал, будто человек, видящий раскаленный прут, может получить настоящий ожог благодаря силе собственного воображения, даже если его кожа коснуться холодным. Результаты моего опыта разочаровывают: похоже, это мистификация, или вашему воображению не хватает должного уровня абстракции, друг Горацио. Придется припекать по-настоящему.

Прут с ярким оранжевым краешком, судя по температуре, приблизился к пяти. Медленно, без спешки... Он почувствовал вонь жареной плоти, задергался в веревках и изо всех сил завизжал:

- Иерей Покровской церкви Митрофан! Это его деньги, его приказы!

— Зачем святому отцу спонсировать низменные уличные представления? — железо замерло рядом с босой пяткой. — Может, вы лжете?

От предчувствия боли казалось, что ступня уже отекает красными волдырями.

– Нет! Господом клянусь, нет! Это все он, Митрофан!

Сероманец кивнул, подошел к ближайшему ящику с листовками и воткнул раскаленное прутье прямо туда. Убедился, что пламя перевернулось на бумагу, отступил и полил охранников водичкой из ведра, чтобы они пришли в себя.

— Спасибо за помощь, — палач поднял несколько листовок, загоревшихся от раскаленного металла. — Все хорошо, господа!

Бумажки посыпались на маслянистую дорожку. Огненные змейки расползлись по полу, ящикам, углам со вкрадчивым шипением, треском, шкварканием. Убедившись, что огонь уже не остановить, характерник направился к выходу.

– Я все вам рассказал, – закричал вслед «Горацио». — Помилуйте! Увольте!

Охранники с кляпами в писках ревели в унисон.

— Пламя освободит веревки, господа, — ответил характерник. — Дверь открыта.

...За спиной Филиппа расцветал пожар. Вспомнилось, как во время бегства из дома он поджег отцовскую хату, свое дикое, радостное безумие от этого зрелища. Одно из самых ярких воспоминаний детства.

Буран мчался вперед, сзади танцевали зарева красного зверя, пожиравшего новое здание из коричневого кирпича. Над пиром поднимались столбы дыма. И губы Филиппа растянулись в счастливую улыбку.

Ты настоящий пироман. Но даже в этом боишься признаться себе.

Митрофан нашелся в церкви на воскресной проповеди. Набросив опанчу, закрывшую черес с клямрами, характерник вошел в храм и присоединился к верующим.

- Братья и сестры! — громко заговорил статный священник с ухоженной черной бородой. — Должен вам открыть глаза, потому что это моя святая обязанность как смиренного слуги Всевышнего. Нелегко мне говорить эти слова, тяжело на душе от них, но никто другой не скажет вам этого. Ибо истина страшна, невыносима и болезненна!

Этот проповедует гораздо убедительнее актера Бабича, заметил Филипп.

- Священник Митрофан? — шёпотом поинтересовался у соседа характерник.

– Он, он! Божий человек, — отозвался тот благоговейным шепотом и снова перекрестился. — Ловите каждое слово!

С фресок и икон на сероманца строго смотрели лики святых, словно взглядами прошивали ткань и разглядывали скобы на его чересе. Плотная смесь ароматов ладана и возбужденной толпы прихожан забивала дыхание — Филипп поднял платок-маску к носу и слушал дальше.

– Живем во грехе. Такая человеческая природа, — свод церкви подхватывал каждую страшную истину, аж дрожали стены. — Зло стало мягкой полдой, застлавшей наши глаза. Мы притворяемся, будто не видим дьявола, ходящего между нами. Разве для этого Бог даровал нам зрение? Разве для этого сын его Иисус пошел на распятие? Можем ли мы называться христианами, если упорно не замечаем зла, свободно ныряющего по этой земле обеими руками с нами? Нет, братья и сестры! Я не позволю этому случиться!

Священник всецело завладел толпой. Верующие поднимались на цыпочках, жадно впитывали каждое слово, израненное хорошо поставленным, глубоким баритоном, и ловили каждую паузу, чтобы перекреститься.

— Я не говорю сейчас о воров, убийц или прелюбодеях. Речь о страшном зле, — иерей снова повысил голос. — Речь об испорченных черных душах, добровольно подписавших соглашение с дьяволом. Вы дали им множество имен: голдовники, химородники, характерники... Но правильно называть их так, как они зовут себя на самом деле, то есть вурдалаками! И всем хорошо известно, братья и сестры! Но мы услужливо называем оборотней «волчьими рыцарями». Ведь государство считает их полезным. Вы также считаете их полезными... За это вовек гореть вам в котлах ада!

Верующие слились в единственный отчаянный вскрик. Из-за удушающего сопуха Филипп пытался дышать медленно.

— В ваши глаза будут заливать серный кипяток, выкарабкать их раскаленными щипцами, в пустые зрачки будут вставлять теплый уголь! Вы ведь видели, как вурдалаки совершают грех, видели, как они служат Сатане, как забирают невинных детей себе на служение, обращают их на чертовую тропу... Видели — да ничего не делали!

Голос священника грохотал и падал на их головы сверху, как гром в майский ливень.

– Я разочарован! Разочарованный и огорченный, сердце мое кроется... Но я ваш пастырь, братья и сестры, и в сердце моем живет вера. Я верую в Господа и верую в вас. Верую! Верю, что спохватитесь! Верю, что оглянетесь! Верую, что отречетесь от зла и осудите его! Верую в вас и в Бога в каждом... Пропащая душа еще может получить сияние небес. Кроме того, что ради наживы отдала себя в жертву нечистому! Аминь.

Святой отец умолк, испепеляя глазами паству. На мгновение возникла тишина. А потом начал подниматься и нарастать глухой скорбный гул, словно храм превращался в пчелиный улей. Верующие молились, готовые на все, чтобы этот благословенный человек в рясе дальше веровал в них, говорил к ним, и чтобы его большое сердце не страдало из-за их души.

Филипп проскользнул к выходу, дождался конца службы и проследил за Митрофаном: тот провел еще несколько встреч, пообедал в весьма недешевом заведении U pani Frosi (повсюду за ним тянулось двое вооруженных бурмил с нашивками белых крестов). К вечеру одно бурмило откланялось, а другое сопровождало священника в зажиточную усадьбу за городом. Преследователя они не заметили.

Характерник оставил Бурана за оградой, убедился, что вокруг нет лишних глаз, в сумерках подкрался к черному входу, подождал несколько минут. На первом этаже челяди не было: единственное окошко мигало наверху. Он сломал замок, достал несколько металлических ножей и осторожно, ступая у стены, поднялся по ступенькам. Ожидал засады - всегда была вероятность, что его слежку могли заметить, - когда же приблизился к приоткрытой двери опочивальни, то понял, что здесь пахнет отнюдь не засадой. Пахло сладким маслом, мужским потом и грешной страстью.

Любовники даже не услышали его шагов. Бурмило крепко держался за ввернутые в стену кольца, а диакон, хекая и хрюкая, истошно