Моя чужая новая жизнь - Anestezya

Заметив слёзы в глазах девочки, я мысленно отвесила себе подзатыльник. Ребёнок можно сказать переживает кризис, а я тут со своим «спать».

— Послушай, твой папа сейчас воюет в совершенно другой стороне, так что никто никого не убьёт.

Надеюсь, она слишком маленькая и ей хватит этого корявого объяснения. Других дать, увы, не могу. Язык не поворачивался врать, что война скоро кончится и её родители вернутся. Вот странно, немцам сбрехать — это всегда пожалуйста, а подсунуть ребёнку лживую сказочку видите ли совесть не позволяет.

Дождавшись, когда она заснёт, я вышла во двор. Фридхельм, увидев меня, улыбнулся какой-то беспомощной улыбкой.

— Порой нам задают такие вопросы, на которые не знаешь как и ответить.

— Понимаю, я так чувствую себя каждый раз, когда она вспоминает мать.

— Эрин, я всё-таки задам тебе этот вопрос и надеюсь, ты мне ответишь.

Я мысленно приготовилась к чему угодно. Что он предложит удочерить Лизу, позовёт опять замуж, начнёт уговаривать перевестись в тыл… Тем неожиданнее прозвучало:

— Это ведь была ты?

— В смысле? — насторожилась я, уже предчувствуя какую-то херню.

— Ты… убила эту девушку?

— Да как ты… — откуда он мог это узнать и почему заговорил только сейчас? — Зачем бы мне это делать?

— В то утро я укладывал вещи, а ты забыла на вешалке блузку. Так что я взял твой ранец…

Нет-нет, подожди, ты что рылся в моих вещах? Я конечно не идиотка, дневник с признаниями не веду, но зимой частенько записывала в блокнот какую-нибудь фиговину вроде любимой когда-то песни или бывшего номера телефона. Ну, чисто, чтобы убедиться, что окончательно не забыла свою прошлую жизнь. Разумеется писульки эти я тут же старалась уничтожить, но мало ли, вдруг что-то забыла?

— Так получилось, что я нечаянно уронил аптечку… И увидел, что там не хватает морфия, да и шприц куда-то пропал.

— И что с того? — я не собиралась так легко сдаваться.

— Зная тебя, ты наверняка попыталась облегчить страдания той девушке, — ох, не нравится мне, как он на меня смотрит без укора, но с каким-то отчуждением. — Двойная или даже тройная доза морфия, и никто ни о чём не догадается, да?

Это он ещё не знает, что я просто-напросто задушила её. Может, лучше не отпираться, раз он так уверен, что это сделала я? Если буду стоять на своём, чёрт его знает, чем это закончится.

— Ты не видел, что с ней сделали, — я взяла сигарету из пачки, лежащей на ступеньке. — Я хотела, чтобы она хоть ненадолго забыла о боли, и… да, не рассчитала дозу.

Пусть лучше думает так, чем узнает, что я осознанно её убила.

— Получается, ты подставила Хольмана, — спокойно и как-то отрешённо подтвердил он.

— Тебе его жалко? — взвилась я. — Он едва не изнасиловал меня, да и девушку эту лупил почём зря… Искалеченную и беспомощную! Так что он заслужил трибунал!

— Эрин, неужели ты не понимаешь? Да, он мерзавец и должен отвечать за свои преступления, но не за те, в которых не виноват.

— Ну, так пойди, расскажи всем правду, — окрысилась я.

— Естественно я так не сделаю! — тоже вспылил он. — Но если ты и дальше будешь такое вытворять, рано или поздно попадёшься, и тебя не сможем спасти ни я, ни Вильгельм. Ты хоть понимаешь это?

— Да как же всё достало, — помня о том, что нас могут услышать, я перешла почти на шепот. — Ты ведь знаешь, что меньше всего я хотела оказаться здесь. Каждый раз, когда я вижу расстрелы или вот такой геноцид, что творился в Алексеевке я… я хочу проснуться, и чтобы это всё оказалось кошмаром, но этого не происходит. Всё, что остаётся — молча смотреть и не вмешиваться. Совесть, мораль, доброта… Получается, всё нужно забыть и превратиться в бездушное чудовище, так?

— Все зашло слишком далеко, — взгляд Фридхельма был по-прежнему тяжёлый, какой-то чужой. — Когда-то я думал, что смогу отказаться идти в бой, что это неправильно. Я и сейчас считаю, что самое великое зло, которое придумало человечество — это война. Но уже слишком много поставлено на карту. Я прекрасно понимаю, если мы проиграем, на нас обрушится весь мир. Будут обвинять, добивать и рвать точно собаки, как это было, когда мы проиграли первую мировую.

— Ты же сам был в шоке, когда они сожгли этих людей… — никуда он со мной не уедет, это я уже поняла.

— Да! — выкрикнул он. — У меня всё внутри переворачивается, когда я вижу такую бессмысленную жестокость, но если выбирать между безымянной замученной партизанкой и тобой, догадайся, какой будет мой выбор!

— Не беспокойся, перспектива оказаться в лагере хорошо отрезвляет. Я действительно не намерена больше повторять таких подвигов. Вечно везти мне не будет, так что придётся наращивать на сердце защитный панцирь и отправить в игнор совесть.

— Хорошо, если ты это действительно поняла, — Чуть смягчившись ответил он.

Я потянулась привычно обнять его, но он не ответил мне.

— Ты ведь даже ничего мне не сказала. Неужели настолько не доверяешь?

— Дело не в этом. Я боялась, что если всё раскроется и окажется, что ты знал, тебя тоже…

— Я в любом случае буду тебя защищать, — он отстранился и требовательно заглянул в мои глаза. — Но я должен тебе доверять.

— Ты же знаешь, мне кроме тебя некому доверять, — наконец-то я говорю хоть что-то похожее на правду.

— Иди спать, я немного пройдусь.

Это называется немного пройдусь? Часы уже три ночи пробили. Вот где его носит, учитывая, что после отбоя шарахаться по деревне особо нельзя? И как тут уснёшь, когда сердце ноет, чуя неладное? Я пыталась представить, что сейчас у него в голове. Да, я знаю, что он не выдаст меня, но обманутое доверие — это не шуточки. Услышав скрип входной двери, я немного успокоилась. Только когда Фридхельм лёг рядом, я поняла, что не так. Обычно после мелких ссор он всегда обнимал меня, и это было правильно. Близость давала успокоение, что всё в порядке. Споры и разногласия позади и у нас всё хорошо. А сейчас я чувствовала на себе его взгляд какое-то время, а затем он отвернулся, и вскоре