Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

Руссо, которые так восхищали наших прапрадедов, живших в XVIII веке. Мы прекрасно понимаем, что порядок и справедливость не являются по желанию, сами собой, стоит только прогнать полицейских. Чтобы достичь превосходства, необходима в высшей степени развитая воля, о которой и понятия не имеет наша бедная колеблющаяся Земля.

Я все отчетливее осознаю эту сильную волю, которая проявляется во всех мелочах в Утопии. Прекрасные, удобные дома и чудесные инженерные постройки совсем не нарушают красоты природы; такой необыкновенный для нашего мира малоинвазивный союз – продукт великой дисциплины, наложившей печать на лицо каждого утописта. Подобный порядок, облагораживая душу, является торжеством над мелкими страстями, эгоизмом и тщеславием, которые управляют на Земле людьми, ухудшая качество их жизни; он означает преданность и более благородные чаяния; он не может существовать без гигантского процесса исследований, проб, предусмотрительности и терпения в атмосфере взаимного доверия и уступок. Такой мир, как эта Утопия, создан не случайным сотрудничеством самозацикленных автократических правителей и не плаксивой мудростью демократического лидера. Безграничная конкуренция за наживу, заручившись просвещенным эгоизмом, тоже подводит нас…

Я сравнил систему определения личности с оком – столь чувствительным, что два чужака не могут появиться в Утопии, не будучи обнаруженными им. Но око не может видеть, если им не управляет мозг, око не может смотреть в ту или другую сторону, если оно не зависит от воли, преследующей известную цель. В Утопии главнейшей задачей является центральная организация, управляющая всем.

Там должны быть мужчины и женщины, устраивающие весь этот порядок – улучшенное сообщение, общественные учреждения, механизмы экономических отношений. Таких мужчин и женщин должно быть немало, меж ними должна установиться известная преемственность. Ни какое-либо отдельное лицо, ни случайно образовавшаяся группа лиц не смогли бы создать и поддерживать столь обширную и сложную организацию; эти основатели должны обладать коллективной, а может быть, и свойственной каждому из них в отдельности широтой взглядов. Вероятно, личным желаниям эти люди отводят лишь второстепенное место и, следовательно, практикуют самоотречение. Они должны быть деятельны и настойчивы, что предполагает наличие дисциплины. Но в Утопии-модерн, бесконечно прогрессирующей, все общественные организации должны быть столь же подвижны и способны к самосовершенствованию, как и всякий живой организм. Все это, несомненно, вытекает из гипотез, на которых мы строим свою мечту об Утопии. Не так ли?

Ботаник рассеянно кивает в знак согласия.

Я умолкаю, тасуя в мыслях все впечатления, вынесенные за это трехдневное пребывание в Утопии. Рядом с личностями, с которыми мы сталкивались непосредственно – с хозяевами гостиницы, с администратором завода и товарищами по труду, с блондином-паганистом, клерками и так далее, – будет стоять много других фигур: дети, мужчины, женщины, которых мы наблюдали на улицах и в окнах домов. Они все представлялись бы мне обычными людьми, знакомой толпой, но где же те, кто должен стоять особняком и направлять всю эту толпу к известной цели?

И вдруг я вспоминаю чисто выбритого мужчину, который немного поговорил с нами в государственной конторе в Вассене – человека, живо напомнившего мне мое мальчишеское представление о рыцаре-тамплиере, – и с ним приходят мимолетные впечатления от других серьезно глядящих, одинаково одетых людей. Слова и фразы, прочитанные в местных книгах и газетах, язвительные речи развязного босого типа со светлыми волосами – все это должно было вот-вот сложиться.

Глава шестая

«Женская доля» в Утопии

§ 1

Пусть я сам и дошел до того, что проблема Утопии очень просто разрешилась в проблему управления и руководства, я обнаружил, что ботаник за мной не поспевает. Откровенно говоря, он не может думать так уверенно, как я. Я чувствую, чтобы думать, он думает, чтобы чувствовать. Я и мне подобные способны гораздо шире все понимать, ибо мы становимся одинаково легко как на отвлеченную точку зрения, так и на личную. Вот почему я в состоянии понять своего спутника, а он сам – совершенно не в силах понять меня. Он, например, желает чувствовать закат солнца и вполне убежден, что сильнее ощущал бы его, если бы не знал, что расстояние Солнца от Земли равняется девяноста двум миллионам миль. Ему ужасно хочется чувствовать себя свободным и сильным, и это чувство он предпочитает действительной свободе и силе. Он не мечтает о том, чтобы совершить что-нибудь великое, но он прельщается блеском тех великолепных деяний, с коими его случайно сталкивает судьба. Он не постигает, что на горные высоты, куда возносится мысль философа, взбираются по составленному плану, и что, тратя на это свои силы, можно в это же время переживать самые разнообразные чувства. Он не может постичь также, что самая мысль – это тоже чувство, но в более утонченном виде.

Обыкновенно он останавливается на источнике, по его понятиям, наиболее обладающем чувствами, – на женщине вообще, и в частности на той женщине, благодаря которой он много перечувствовал. Он старается склонить меня к тому же.

Положение для меня очень неблагоприятное.

Возвращение наше в ту местность Утопии, которая схожа с Люцерном на Земле, живо пробуждает в нем те меланхолические чувства, которые томили его в то время, когда мы перенеслись в Утопию. Однажды – когда мы все еще дожидались решения своей судьбы, – он вдруг заговорил на прежнюю тему. Было еще не поздно, и мы, закончив наш скромный обед, решили пройтись по берегу озера.

– Здесь была набережная, вдоль которой стояли огромные отели, – начал он. – Они отражались в воде. Как странно, право, когда подумаешь, что еще недавно они были здесь и я их видел, а теперь от них ничего не осталось… Куда-то они пропали?

– Исчезли силой простой гипотезы.

– Что?

– Они остались на своем месте. Это мы перенеслись в Утопию.

– Ах да, конечно. Я и забыл. Но все-таки, помните, вдоль набережной тянулась аллея со скамеечками, и она часто сидела на одной из них, устремив взор на озеро… Я встретился с ней на этой аллее после десятилетней разлуки. – Говоря это, он продолжал оглядываться с видом крайнего изумления, словно не веря глазам своим.

– А теперь мы здесь, – продолжал он. – Та встреча с нею и разговор представляются мне как во сне.

Он умолк и задумался. Я тоже молчал.

Секунду спустя он опять принялся за свое.

– Я сейчас же узнал ее. Она сидела в профиль ко мне… Но я не сразу заговорил с ней. Я прошел несколько раз мимо ее скамьи, стараясь успокоиться… Затем я обошел кругом и сел около нее. Она обернулась и взглянула… и передо мной сразу воскресло все, решительно все… Одну минуту я думал, что расплачусь…

Это желание расклеиться, казалось, доставило ему такое большое удовольствие, что и в прошедшем времени все еще продолжало утешать его.

– Мы заговорили сначала как обыкновенные знакомые… про погоду, чудный вид и так далее…

Он опять задумался.

– В Утопии все было бы по-иному, – продолжил я.

– Думаю, вы правы.

И он продолжал, прежде чем я сумел прервать его:

– После этого я почувствовал… Это было нечто вроде откровения… Наступила та самая минута. Мне кажется, она тоже поняла это. Вы, конечно, может быть, станете смеяться… Вы ведь не признаете сердечных откровений.

Но он ошибался. Я не смеялся, но в душе проклинал ботаника за его откровения, а себя – за то, что покорно слушаю. Всегда такие люди одержимы претензией испытывать какие-то особо высокие чувства и мысли!

– Она взглянула на меня и быстро сказала: «Я несчастлива», – продолжал ботаник. – «Я знал это с первого взгляда на вас», – ответил я ей. И тогда она откровенно рассказала мне все. И только после я почувствовал, что это значило, почему она вот так, с первого раза, заговорила со мной о себе…

Терпение мое лопнуло, и я не выдержал.

– Да поймите же, – воскликнул я, – мы в Утопии! На Земле она, может быть, и связана какими-то узами. Допускаю, что она и вы – несчастны. Но не здесь! Не в Утопии! Здесь все иное. Законы, которые существуют для таких дел, должны быть гуманны и справедливы. Все, что вы говорили там, все, что вы делали на Земле, здесь не имеет никакого значения… говорю же вам – никакого!

С минуту он молча