Миссия в Сараево - Алим Онербекович Тыналин

Попович остановился у столовой.

— Здесь кормят. Три раза в день. Завтрак в семь, обед в полдень, ужин в восемь. Опоздаешь останешься голодным. — Он повернулся, посмотрел на меня. — Майор не любит опозданий.

— Понял.

Мы пошли дальше. Попович показал колодец, уборную, баню — маленькую деревянную избушку в стороне от бараков.

— Мыться можно раз в три дня. Дров мало, экономим. — Он шел дальше. — Еще правила. Без разрешения майора за пределы лагеря не выходить. Курить только у костра или в бараке. С оружием обращаться осторожно. Убьешь кого-нибудь по глупости, ответишь сам.

Я кивал, слушал. Запоминал.

Мы дошли до стрельбища. Лощина, защищенная с трех сторон земляным валом. На дальнем конце деревянные щиты с нарисованными силуэтами. Человеческие фигуры, грубые, но узнаваемые. Расстояние около тридцати аршинов.

У ближнего края стояли несколько курсантов. Молодой инструктор раздавал браунинги. Компактные пистолеты, черная вороненая сталь, рукоять деревянная. M1910, если я не ошибался. Семизарядные, калибр 7,65 мм. Популярное оружие среди террористов, легко спрятать, надежное.

Попович остановился на краю лощины.

— Смотри. Учись.

Инструктор скомандовал:

— Первая пятерка! Заряжай!

Пятеро курсантов шагнули вперед. Среди них крепкий Велько с шрамом из телеги. Они взяли браунинги, вставили магазины, взвели затворы. Движения у всех разные. У одних уверенные, у других неловкие.

— Цель центр! Огонь!

Грохот выстрелов. Пять почти одновременных хлопков, эхо покатилось по лесу. Дым, запах пороха, звон пустых гильз о камни.

Инструктор подошел к щитам, осмотрел.

— Велько четыре попадания! Младен два! Душан три! Васко одно! Богдан ноль!

Велько ухмыльнулся. Младен, юный бледный из телеги, опустил голову.

Попович усмехнулся.

— Видишь? Половина не умеет стрелять. Мы их учим. За неделю-две научатся попадать. — Он повернулся ко мне. — А ты умеешь?

Я покачал головой.

— Нет. Никогда не стрелял.

Попович прищурился.

— Никогда? Как же ты тогда смог там, в Сараево?

— Я журналист, капитан. Не солдат.

Он смотрел долго, изучающе. Потом хмыкнул.

— Ладно. Сейчас проверим.

Он подошел к инструктору, что-то сказал тихо. Тот кивнул, подошел ко мне.

— Соколов? Попробуй. — Протянул браунинг.

Я взял пистолет. Тяжелый, холодный. Конечно же я умел стрелять, знал, как держать, как целиться, как нажимать спуск.

Но я играю роль романтика-журналиста.

Поэтому держу пистолет слишком высоко. Локоть не зафиксирован. Прицеливаюсь долго, неуверенно.

— Стреляй! — скомандовал инструктор.

Выстрел. Отдача сильнее, чем ожидал. Рука дернулась вверх. Пуля ушла куда-то вправо, мимо щита.

— Опять! — крикнул инструктор.

Второй выстрел. Опять мимо. Попал в землю у края щита.

Третий. Четвертый. Пятый. Шестой.

Один попал в край щита. Остальные мимо.

Седьмой патрон остался, не досчитался.

Курсанты смеялись. Кто-то свистнул насмешливо.

— Журналист! — крикнул Велько. — Пером машет лучше!

Попович подошел, забрал браунинг.

— Вижу, правду сказал. Не умеешь. — Усмехнулся. — Ничего. Тебе и не нужно. Ты ж не воевать приехал.

Я опустил голову, изобразил смущение.

— Извините. Первый раз.

— Ничего, — Попович хлопнул меня по плечу. — Привыкнешь. Может, научишься. — Он повернулся к инструктору. — Продолжай.

Мы пошли дальше, обходя лагерь.

В Аламуте я метал кинжалы с пятидесяти шагов так, что они вонзались в щель между камнями. Стрелял из лука, попадая в яблоко на голове у мальчишки. Убивал движущуюся цель одним броском.

Но сейчас я неумелый журналист. Романтик. Идеалист с дрожащими руками.

Попович вроде поверил. Хорошо.

Глава 11

Обучение

Мы вернулись к центру лагеря. Около столовой уже собирались курсанты. Пахло вареным мясом, хлебом. Обед.

Попович кивнул мне.

— Иди ешь. После обеда метание бомб. Приходи смотреть.

Я кивнул, пошел к столовой.

Внутри длинные столы, скамьи. Человек пятнадцать уже сидели, ели из мисок. Густой суп, похожий на чорбу, мясо, картофель, лук. Пахло остро, аппетитно.

Я взял миску, хлеб, сел в конце стола. Рядом оказалось свободное место.

Через минуту рядом сел кто-то. Обернулся, это худой юноша из телеги. Тот, что кашлял.

Он поставил миску, сел. Лицо бледное, впалые щеки, глаза лихорадочно блестят. Кашлянул тихо, прикрыв рот платком. На ткани свежие пятна крови.

Чахотка. Давно. Месяцы, может, год. Долго не протянет.

Он посмотрел на меня.

— Вы тот русский. Корреспондент.

— Да. Александр Соколов.

— Трифко. Трифко Грабеж. Из Пале.

Он протянул руку. Я пожал. Рука сухая, горячая. Лихорадка.

— Приятно познакомиться, Трифко.

Он кивнул, начал есть. Медленно, без аппетита. Через несколько ложек отложил, кашлянул снова.

— Простите. Кашель замучил.

— Давно болеете?

— Полгода. Может, больше. — Он пожал плечами. — Врачи говорят, надо в горы, в санаторий. Но денег нет. Да и не нужно. Скоро все равно… — Он не закончил, но смысл ясен.

Я промолчал. Что сказать? Этот юноша знает, что умирает. И решил умереть за идею. Чтобы смерть имела смысл.

В Аламуте так же. Фидаи, больные, старые, те, кому нечего терять, их посылали на самые опасные задания. Они шли без страха. Потому что смерть уже пришла, просто еще не забрала.

— Вы правда напишете о нас? — спросил Трифко. — Для русских газет?

— Если разрешат. Хочу показать, что вы не бандиты. Что боретесь за свободу.

Глаза его загорелись.

— Да! Напишите! Напишите, что мы не террористы! Мы не убиваем ради убийства! Мы… — Он закашлялся, долго, мучительно. Утер рот. — Мы хотим жить свободно. На своей земле. Без австрийцев.

Я кивнул.

— Напишу.

Напротив сел еще один. Узнал его, тот самый, о котором думал на стрельбище.

Худой, лет девятнадцати, может, двадцати. Впалые щеки, острый подбородок, темные волосы. Глаза… В глазах что-то, что я видел раньше. Взгляд человека, который уже умер для мира. Он поставил миску, посмотрел на меня.

— Гаврило. Гаврило Принцип.

Голос тихий, но твердый. Не сказал фамилию сразу, потом добавил, как вызов.

— Александр Соколов. Журналист.

— Знаю. Слышал. — Он начал есть. Медленно, методично. — Видел, как ты стрелял.

Я промолчал.

— Плохо стрелял, — добавил Гаврило. — Очень плохо.

— Первый раз, — сказал я спокойно. — Никогда не держал оружия.

Гаврило усмехнулся. Холодно.

— Журналист, который никогда не держал оружия. И приехал в лагерь боевиков. — Он отложил ложку, посмотрел прямо в глаза. — Странно, не находишь?

Я выдержал взгляд.

— Хочу понять вас. Увидеть своими глазами.

— Понять, — повторил он. — Понять можно только одно. — Он снова взялся за ложку. — Мы готовы умереть. Вопрос, готов ли ты?

Трифко дернулся.

— Гаврило, не надо. Он же свой. Чирич сказал.

— Чирич много чего говорит, — буркнул Гаврило. — Но я верю только делам.

Он доел, встал, ушел, не попрощавшись.

Трифко вздохнул.

— Не обижайся. Он такой. Ни с кем не дружит. Только думает о деле.

Я кивнул.

— Понимаю.

Но внутри я уже понял.

Гаврило опасен. Не потому, что силен. Видел, как он ест, движения слабые, тело истощено. Чахотка и