Пионер. Том III - Клим Ветров

— Помянешь с нами? — потянулся к бутылке Иван. Голос хриплый, без интонаций. Он налил в стаканы, жидкость булькнула глухо. Первую — выплеснули на цементный пол. «За Толяна». Тишина повисла тяжело. Потом Иван поднял свой стакан:

— Помню, в восемьдесят седьмом… — Глаза его смотрели сквозь стены, — Нас тогда накрыло… Меня глушануло знатно, он выволок. Самому ему осколок в бок… Шесть километров тащил. Смеялся потом: «Говно война, Ванька, а не…»

Иван резко глотнул, смахнул ладонью что-то с лица.

— А тут… — Он не договорил. Все молча выпили. Горечь во рту была не только от самогона.

В итоге просидели почти до утра, благо спиртного хватало, а закуску тащили вновь прибывшие. Пили много, но как-то без последствий, нервы, стресс, вот парни и не пьянели особо.

Вопросы поднимались стандартные для русского человека — как быть? И что делать? Ответы, впрочем, тоже не отличались особым разнообразием, в основном сводясь к банальному — «поглядим».

Уснули кто где, и проснувшись, я долго не мог собрать себя в кучу. Глаза открыл, солнце слепило через запыленное окно косым, колючим лучом. В голове — тупая, ритмичная боль. Во рту — вкус куриного помета (предположительно). От вчерашнего застолья остались только пустые бутылки да тяжелое, липкое чувство вины, которое не выветрилось вместе с перегаром. На перевернутой бочке — крошки хлеба, лужица засохшей тушенки. Полупустой стакан Толяна стоял нетронутым, словно мемориал очередной бессмысленной потери.

Обнаружив что лежу на матрасе возле стены, я с трудом сел, осматриваясь. Ну да, «куликово поле».

Миха на брезенте съежился, лицом вниз. Слава-солдат сидел, прислонившись к столу, держался за голову. Иван тупо смотрел в потолок, пальцы нервно перебирали гильзу от калаша. Яша в самом углу на ящиках храпел так, что казалось стекла тряслись. Гусь лежал рядом и никак не реагировал на храп. У дальней стены дрыхли трое новеньких, из тех что пришли на поминки.

Я поднялся, кости скрипели, как не смазанные петли. Нужен был кофе. Крепкий. Без сахара. Чтобы прогнать и похмелье, и навязчивую картинку: Виталик, бледный, в заляпанной кровью одежде, и взгляд такой нехороший, угрюмый какой-то.

Добрался до умывальника, умылся, потом потопал до кабинета с плиткой. Пока вода грелась, вышел на улицу. Воздух был холодным, чистым, обжигал легкие. Район просыпался. Где-то недалеко громко матерились, потом закричали. Голоса мужские, поэтому мозг не шибко отреагировал. Уже обыденность.

Вернулся к «умирающим» товарищам с дымящейся кружкой. Миха пошевелился, застонал.

— Жив? — хрипло спросил я, отливая ему в граненый стакан.

— Не уверен… — он сел, потер лицо ладонями. — Голова… Будто кирпичи ломал.

— Помянули достойно, — пробурчал Иван, поднимаясь. Его глаза были красными, но взгляд — острым, собранным.

— Что дальше делать будем?

— Виталика искать.

Возражений не последовало, и пройдя процесс утренней «инициации», мы разделились. Яша с Солдатом, Миха с Иваном, Я с Гусем, остальные на базе.

Машина завелась сразу, прогрел чуть, и тронулись.

Доставшаяся нам третья городская больница напоминала филиал ада. Грязь, крики, запах крови, йода и дерьма. Народу — битком. В палатах не хватало мест, поэтому многие лежали в коридорах.

— Виталий Сорокин? — перекрывая гул, спросил я у регистратуры. За окошком — уставшая женщина с пустым взглядом.

— Не числится. — посмотрев в журнал, ответила она.

Потом была больница возле стадиона, номера не знаю. Тормознув возле ворот — они были закрыты, пошли мимо морга, который, судя по движению, работал на манер приемного покоя. Холодильники гудят, снуют санитары с тележками. Молодой парень в черном фартуке пожал плечами:

— Сорокин? Не припоминаю. Огнестрел? Да тут у половины огнестрел.

Я промолчал.

— Может он уже того? Там? — кивнул он на дверь морга. — Только опознавать — очередь. После обеда.

Прошли дальше, нашли хирурга — мужчину лет пятидесяти, с лицом, изможденным до предела. Он опирался на трость и сильно хромал.

— Сорокин? — он прищурился. — Тот, с осколочным в живот и пулей в бедро?

Сердце упало, потом забилось чаще.

— Жив?

— Жив. Прооперировали вчера. Тянется. Но… — Хирург махнул рукой в сторону коридора. — Антибиотиков нет. Шприцов нет. Стерильных бинтов тоже почти нет. Если сепсис — конец. Забирайте, если сможете. Здесь ему не выжить.

Я когда ехал сюда, никак не думал что всё так плохо. Да, девяностые и в оригинале были тяжелыми, но с тем что творилось сейчас, никакого сравнения.

Оставив доктора, пошли дальше по этажу.

Виталик лежал на кровати в забитой людьми палате. Бледный, как мел, дышал поверхностно. Глаза закрыты. Повязка на животе пропиталась сукровицей. Рядом сидела девчонка-санитарка, лет девятнадцати, протирала ему лоб мокрой тряпкой.

— Виталян? — тихо позвал Гусь.

Веки дрогнули. Виталик открыл глаза. Узнал. Слабый кивок. Губы шевельнулись, улыбнулся. Гусь сжал его плечо.

— Держись, браток. Вытащим.

Сразу забирать не стали, некуда, да и слаб он еще. Сначала надо доктора найти, или хотя бы сестру медицинскую. Перевязать, наложить жгут, это мы можем, а вот дальше уже всё, никак.

Когда вернулись на базу, народу там опять прибавилось. Прямо у входа стояли двое: один — высокий, сутуловатый, в потертой куртке и стоптанных ботинках. Лицо обветренное, глаза спокойные, оценивающие. Второй — помоложе, коренастый, в коротком пальто, под которым явно что-то топорщилось. Увидев нас, повернулись.

— Пионер? — спросил младший, голос низкий, хрипловатый.

— Угу, — буркнул я, подходя.

— Николай, — кивнул тот что в куртке.

Пожав обоим руки, мы с Гусем прошли дальше, с ходу попав на «внеплановое» собрание проводимое на «холодном» складе. Здесь всегда было грязно, но сейчас это особенно бросалось в глаза. Единственный фонарь на крюке под потолком, закопченный и тусклый, отбрасывал пляшущие, уродливые тени. Под ногами хлюпала жижа — конденсат, смешанный с грязью и маслом. Мы встали с краю, возле двух накрытых досками бочек, служивших то ли столом, то ли кроватью.

Миха, его лицо в глубоких тенях фонаря казалось вырезанным из темного дерева, ткнул толстым пальцем в сторону угла. Там, под присмотром Яши-Бояна, который напоминал сгорбленного медведя в тесной берлоге, сидели двое. Пацаны. Лет по четырнадцать, не больше. Один, щуплый, весь дрожал мелкой дрожью, вжав голову в плечи, глаза огромные, полные животного ужаса. Второй, покрепче, но с разбитой губой и синяком под глазом, пытался смотреть дерзко, но эта бравада рассыпалась в пыль под презрительными взглядами окружающих. Их поймали когда искали Виталика — отобрали у старика жалкую авоську с буханкой хлеба и парой картофелин, да еще и кирпичом по голове стукнули, когда