Пионер. Том III - Клим Ветров

для нокаута — для подавления. Быстрые, точные удары: джеб в лицо, еще джеб, правый прямой в корпус. Он пытался прикрыться, но его движения замедлились, реакция притупилась. Мои удары щелкали по его предплечьям, по плечам, один пробил блок и попал в челюсть. Он закачался сильнее.

Техника против грубой силы. Работает. Но он ещё опасен. Я видел, как он собирается, как ненависть и унижение подпитывают его. Он снова рванулся, но уже не так координировано, больше инстинктивно. Мощный, но раскрытый правый хук. Я ушел под него, присел и всадил два коротких, взрывных апперкота подряд — в солнечное сплетение и в челюсть снизу. Второй попал идеально. Раздался отчётливый щелчок — то ли зуб, то ли хрящ. Голова Николая запрокинулась. Он замер на долю секунды, глаза закатились, ноги подогнулись. Он рухнул на колени, потом тяжело повалился на бок, на грязный, мокрый пол, лицом вниз. Тело дёрнулось раз, другой, и затихло. Только хриплое, прерывистое дыхание.

Тишина стала абсолютной. Казалось даже капающая вода замолчала. Все смотрели то на меня, стоящего с опущенными, но сжатыми кулаками, то на поверженного Николая. На его спине, в луче фонаря, четко выделялось мокрое пятно.

Я подошел ближе, наклонился, проверил пульс на шее. Бился. Сильно. Очнется, но с тяжелой головой и, надеюсь, с большим уроком.

Я выпрямился, оглядел присутствующих. Голос звучал хрипло, но твердо:

— Решение о казни отменяется. Эти двое — я кивнул в сторону перепуганных пацанов, — будут работать здесь до тех пор, пока не возместят ущерб деду и не поймут, что здесь не Чикаго. Вопрос решен?

Миха помолчал, его взгляд скользнул по лежащему Николаю, по моим рукам, на костяшках которых проступали ссадины и кровь. Он тяжело вздохнул, и плюнув в лужу на полу, нехотя выдавил,

— Решен.

Яша-Боян молча поднял свою скрученную арматуру, словно она вдруг стала ему не нужна, и бросил ее обратно в кучу хлама. Звук был громким в тишине. Он кивнул Ивану который всё это время молчал, и они грубо подняли пацанов. Теперь в их глазах, помимо страха, было еще и немое изумление.

Я остался стоять над Николаем, слушая его хриплое дыхание. Победа? Сомнительная. Я только что вступил в жестокую драку с одним из своих же. Из-за двух мелких пакостников. В этом мрачном, пропитанном спиртом помещении, победа ощущалась не триумфом, а лишь отсрочкой. Отсрочкой перед следующим выбором, еще более страшным, у следующей черты. Но пацаны будут жить. Пока. Я вытер костяшки о замасленную тряпку, оставляя на грязной ткани темные пятна. Адреналин отступал, оставляя послевкусие горечи и усталости. И понимание: это только начало. Начало самой страшной части.

Глава 13

Чтоб хоть как-то отвлечься, поехал к отцу в мастерскую. И не потому что переживал, нет. После того случая с погромом, когда Абхаз мне послание таким образом передавал, меры были приняты самые основательные. И не без помощи Лосева. Не знаю уж каким образом, но он умудрился выделить отцу несколько «Макаровых». Буквально всучил в руки. И даже сопроводил их какой-то хитрой бумажкой от своего ведомства — мол, «в целях охраны объекта стратегического значения» — чтобы исключить проблемы с законом. Я тоже не бездействовал. Подогнал мужикам пару «Ксюх». Правда, без бумажек. Кому их показывать? Бандитам?

И теперь, чтобы взять приступом столярку, надо будет очень постараться. Ну а что? Стены толстые, кирпичные, основательной, советской кладки. Ворота железные, металл десятка — автогеном резать полдня. Окна узкие, высоко от земли, как амбразуры — пролезть нереально. Да еще и с решетками из арматурины. Крепость. В общем, поехал я не от того что переживал, а так… поговорить хоть. Отвлечься. Хотя бы на час.

Доехал, глушитель рявкнул на выбоине у ворот. Заглушил движок. Тишина снаружи — обманчивая. Прислушался. Где-то далеко закричали, послышалась ругань, потом тишина. Стандартно. Закрыл машину на все замки, постучал в железную дверь — не в ворота, в калитку. Жду. Слышу щелчок тяжелого засова изнутри. Дверь открылась на несколько сантиметров, цепь натянута. Пара глаз — настороженных, усталых — мелькнула в щели. Узнали. Цепь сбросили.

В нос ударило деревом. Свежей стружкой, смолой, ёлками. Приятно. Я этот запах с детства люблю.

У входа — двое из последнего «набора». Не просто мужики, а столбы, отец специально таких искал, чтоб внушительные. Один Данила — бородач, лицо в шрамах и веснушках, ручищи — молотом махать. Стоит чуть вполоборота, правая рука свободна, но ясно — лежит на рукояти Макарова под курткой. Взгляд сканирует двор за моей спиной, потом меня — быстро, оценивающе. Не помню, вроде бывший военный? Или мент? Неважно. Свой. Второй Архип — помоложе, но не легче. Коротко стрижен, взгляд холодный, звериный. Стоит чуть сзади, прикрывая фланг и проход вглубь. Оружия не видно, но по тому, как куртка натянута на правом боку, ясно — не пустой. Оба — на низком старте. Хорошо.

Кивнул им коротко. «Свои». Они едва заметно расслабились, но бдительность не ослабили. Молча посторонились.

Здороваясь, прохожу дальше. Гул. Шум. Здесь, в бывшем заводском складе, с высоченными, закопченными потолками, во всю кипит работа. Не просто кипит — ревет. Циркулярка воет, отрывая куски сосны. Рейсмус грохочет, выравнивая доски. Где-то стучат молотками, скрепляя шипы. И сквозь этот индустриальный гул — запах. Глубже, навязчивее. Смола, лак… и что-то еще. Основная продукция всё так же гробы. Простые, сосновые, без изысков. Спрос на них просто бешеный. И тут даже не потому что народу мрет больше — хотя и поэтому тоже. Просто у отца совсем не осталось конкурентов. Одних сожгли, другие сами сбежали, третьи… легли в свой же товар. Жестокая ирония.

Осматриваюсь. Натыкаюсь глазами на Борисыча. Он стоит у верстака, что-то чертит карандашом. Заметил меня, поднял голову. Глаза усталые, узнал сразу. Махнул рукой, мол, сейчас подойду. Почесал затылок, отложил карандаш, вытер руки о брюки. Подходит. Походка тяжелая, но твердая.

— Какими судьбами? — голос хриплый, от табака и пыли. Протягивает ладонь — мозолистую, как наждак, с врезавшейся в кожу грязью и смолой. Рукопожатие крепкое, деловое.

— Да вот, проведать заехал, новости узнать… — отвечаю, чувствуя шершавость его кожи. Моя рука на его фоне — городская, мягкая.

Борисыч поворачивается, кивает на старую, закопченную плитку в углу на которой «шумит» чайник.

— Чайку не желаешь? С конфетами! — предлагает он. В голосе — тень былого радушия, приглушенная временем. На столе рядом — жестяная коробка. В ней — три карамельки в обертках. Роскошь.

Чай не водка, много не выпьешь — гласит народная