Тихая пристань - Анна Рогачева

Арина смотрела на него, и внутри все замерло. Но лицо ее выражало лишь вежливую отстраненность и легкую усталость после молитвы.

— Какие уж образцы, барин, — вздохнула она, поправляя платок. — Я грубое чиню, дыры латаю. До антиквариата мне как до неба. Вот отец Никодим, он может, старые книги у него есть…

— Я не о книгах, — мягко настаивал человек. — О рукоделии. Говорят, ваши работы… особенные. Будто с душой.

— У всякой честной работы душа есть, — парировала Арина. — А особенного… не знаю. Я просто делаю, что могу. Извините, дети ждут.

Она кивнула и пошла прочь, чувствуя его взгляд на своей спине. Он был вежлив, но настырен. Как буравчик. Но она дала ему образ — образ богобоязненной, простой женщины, далекой от каких-либо «особенностей». Настоящее мастерство в том, чтобы твоя легенда не лгала, а лишь прикрывала самое главное.

На хуторе ее ждал сюрприз. Гришка, ее ученик, сидел на завалинке хлева, и перед ним на развернутом холсте лежала… кукла. Сшитая из обрезков, грубоватая, но удивительно выразительная. У нее были глазки-пуговки, нитяные волосы, и в ее тряпичной руке был зажат крошечный, скрученный из травинки цветок.

— Это Машеньке, — смущенно пробормотал Гришка. — Чтобы не скучала, пока ты работаешь.

Арина взяла куклу. От нее веяло не мастерством, а добротой. И чем-то еще. Словно в эту грубую форму Гришка вложил то самое чувство материала, о котором говорил. Кукла была «серьезной». И теплой.

Машенька, увидев подарок, пискнула от восторга и прижала ее к груди.

— Спасибо, Гриша! — сказала Арина, и благодарность ее была искренней. — Ты делаешь успехи.

— Это ничего, — отмахнулся парень, краснея. — Я… я еще кое-что подметил. Эти двое, что в кабаке сидят… они не только смотрят. Они спрашивают. Про старину. Про знахарок. Про то, не было ли в округе чего… необычного. Пожар сам по себе, или болезни странные.

Арина похолодела. Они искали не только ее. Они искали следы проявления силы. Знак на сосне, светящаяся рубаха, слухи о чудесном исцелении… все это могло сложиться в картину.

— Что ты им ответил? — спросила она как можно спокойнее.

— А что я? — Гришка пожал плечами. — Говорю: от пожара дома горят, от болезней люди мрут. Какое уж тут необычное. Обычное горе. Они записали что-то в свою книжку и отпустили.

Он был прост и прям как дубовый сук. И в этой простоте была сила. Он видел мир без мистического флера. Для него чудес не существовало — была работа, горе, радость. И его восприятие было лучшим щитом.

— Молодец, Гриша, — сказала Арина. — Продолжай в том же духе. Если спросят про меня — скажи, что тетка работящая, Богу молится, и шьет ровно. Не больше.

— Так и есть, — удивился Гришка. — Чего же еще говорить-то?

Он ушел, оставив Арину с теплой куклой в руках и холодным трепетом в душе. Игра в кошки-мышки продолжалась. Но теперь у мышки была нора, полная союзников, пусть и не знающих всей правды. И у мышки было оружие — не игла, а целая, выстраданная, правдоподобная жизнь. И шов, которым она сшивала эту жизнь, становился с каждым днем все прочнее.

Она посмотрела на запад, где за лесом лежали ее прошлое, пан Гаврила, острог и таинственные коллекционеры. Потом посмотрела на восток — на свой хлев, на дымок из трубы, на детей, вспомнила про холст, ждущий превращения.

Она была нитью, вплетенной в огромное, сложное полотно. Но теперь она выбирала не только узор, но и натяжение. И была готова к тому, что однажды полотно это может потребовать от нее не просто быть частью узора, а стать той самой нитью, что выдержит всю тяжесть ткани и не порвется.

Глава 22

Лето пришло не сразу. Оно пробивалось сквозь сырую прохладу мая, как первый росток сквозь плотную корку земли — настойчиво, зелено, неумолимо. На смену грязным проталинам пришла изумрудная щетка молодой травы, а воздух, еще недавно колючий и промозглый, наполнился густым, пьянящим букетом: цветущая черемуха, смолистый сосняк, теплый пар от прогретой за день земли.

Хлев их больше не пах старым навозом и страхом. Арина, с помощью Петьки и вдохновленного Гришки, прорубила в стене маленькое окошко, затянутое бычьим пузырем. Теперь в их жилище падал солнечный зайчик, пляшущий по грубо сколоченному столу и гладивший щеку спящей Машеньки. У порога, в старой кадке, росла герань — Агафья, смягченная и озадаченная стойкостью сестры, принесла отросток «для красоты, а то будто в землянке живете».

Их жизнь обрела новый, летний ритм. Утренний подъем с первыми птицами. Петька, уже почти не мальчик, а подмастерье, уходил с Гришкой на поля — не для заработка (им платили только едой), а для обучения мужской работе и, что важнее, для слухов. Он возвращался загорелый, пахнущий солнцем, и его отчеты были кратки и точны: «Стража уехала в соседнюю волость. Новых чужих не видели. В кабаке говорят, пан Гаврила к себе в усадьбу какого-то лекаря выписал — будто с страшную болезнь подхватил».

Арина слушала, кивала, и в ее душе, вместе с облегчением, росла тревога. Болезнь пана… Это могло быть совпадением. А могло быть следствием того самого знака на сосне, или действий Лексея, или просто карой за дурную жизнь. Мир был сложен, и причинно-следственные связи в нем напоминали не прямую дорогу, а переплетение корней.

Машенька же расцвела, как тот самый одуванчик у их порога. С куклой Гриши она не расставалась, назвав ее «Сестричкой». Она уже не просто сортировала нитки, а пыталась, насупив лобик, «шить» травинкой на тряпице, подражая матери. И иногда, когда Арина была особенно погружена в работу, ощущая каждое волокно ткани, девочка подходила и молча клала свою маленькую ладонь ей на руку. И странное дело — от этого прикосновения внутреннее напряжение спадало, а игла будто сама находила верный путь. Машенька, сама того не ведая, была живым, теплым щитом для материнской силы, не давая ей сжечь себя изнутри.

Однажды, в один из тех редких, совсем летних дней, когда жар уже висел в воздухе, но еще не давил, они втроем пошли в лес за земляничным листом и первой черемшой. Лес встретил их не враждебной тишиной, а праздничным гомоном: звенели комары, перекликались птицы, шуршали в траве ящерицы. Солнечные пятна, пробиваясь сквозь кружево листвы, танцевали на земле.

Машенька, отпущенная на волю, бежала впереди, разговаривая с «Сестричкой» и