Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева

нём водиться не могло. Всё скрипело, хрустело и царапалось, как будто лес стал новой, неразношенной одеждой – тут топорщится, там жмёт. Каштан умудрился даже пропустить паутину – так и влип в неё на ходу всем лицом, и отец, выругавшись, долго оттирал собственным жёстким рукавом и щёки Каштана, и лоб. На чёрной ткани остались бело-серые разводы, на Каштане – розовые пятна. Немного паутины попало и в рот тоже, и чем-то она напоминала молочную пенку.

– Я ничего тебе не могу сказать, – говорил отец, глядя куда-то во тьму и сам оскальзываясь на мху, которого ещё вчера и вовсе не лежало в этих местах. – Я не должен тебе это рассказывать. Поэтому я сейчас буду говорить с деревьями, а не с тобой, а ты слушай и, если что, говори: «Дерево не понимает». Это не ложь, они и правда не поймут, им не до наших развлечений. Понимаешь?

– Но для чего рассказывать деревьям, если… Ай!

Как будто самый воздух им противился и то леденел, то теплел, и в любом случае идти по лесу, всегда такому ясному и родному, сейчас было как раздвигать руками воду или самый тяжёлый сон.

– Я знаю, знаю, что мы не должны сюда высовываться, – отец с усилием придержал очередную выставленную поперёк дороги ветку и пропустил Каштана вперёд. – Точнее, я не должен. Но я всё равно пройду, так что в ваших же интересах – ай, да чтоб тебя! – в ваших же интересах пустить нас быстрее. Я всё равно не начну играть, пока его не провожу.

– Не начнёшь что, отец?

– Итак, цитата! – Отец примерился и аккуратно наступил на лёгший посреди дороги мхом поросший ствол. Тот осыпался бурым прахом – да, впрочем, в ночи всё бурое, даже при звёздах и при том, что рядом с отцом воздух чуть-чуть светлел как будто бы. – Игра идёт почти что непрерывно, пока стоит мир. Паузы между играми входят в расчёт – пока все отдыхают, но готовы продолжать, ничто не рушится. В ходе игры каждый из избранных имеет свою роль, имеет роль свою, я говорю, а ну пусти меня! И роль эта непреложна. Иногда роли меняются, если будет на то воля игры. У нас тут есть похищенная королева, юная принцесса, девушка, избранная для борьбы со злом, король-самодур и – если бы кто-то со мной сейчас шёл, я бы велел ему стоять на месте, – и всякие тёмные личности. Чем старательней все играют, тем лучше себя чувствует мир вокруг. Отказываться нельзя. Всякий из избранных играет выпавшую ему роль по нескольку кругов, после чего в игру вступают его дети и продолжают дело. Роль наследуется. Последняя смерть обычно окончательная, поэтому в последнем коне все очень, очень аккуратны.

Отец перепрыгнул набухшую мхом лужу и всё равно провалился чуть ли не по щиколотку. Чавк. Чавк. Каштан рядом с отцом стоял свободно, даже следов почти не оставлял.

– Тьфу, только обувь пачкать, – отец выдернул ногу лишь затем, чтоб тут же снова погрузиться уже по колено. – Они хотят, чтобы я тут нравоучительно стоял с лягушками и сознавал свою вину. Ну, пусть развлекаются. Всё, всё, я дальше не пойду, всё, я не иду, да тихо, тоже мне. Тихо, сказал!

Мох будто устыдился и так и остался у отцовских колен – выше не шёл. Отец запрокинул голову и зашарил в кармане – будто был ни при чём, будто карман принадлежал кому-то ещё и отец не хотел, чтобы этот кто-то его заметил. Мох снова чавкнул. Каштан наконец кинулся к отцу, протянул руки – редко касался без спроса, но теперь, но здесь…

– Стоять на месте, – отец вытащил что-то из кармана и теперь говорил сквозь зубы, почему-то зажмурившись. – У меня ленточка в кулаке. Возьми свободный конец.

– Ты же утонешь?

– Не твоя печаль, хватайся. Скажи тем, у кого окажешься, что сила Ференца хранится в памяти Гюрзы. Услышал? Повтори.

– Сила Ференца хранится в памяти Гюрзы.

– Они не смогут получить одно без другого.

– Не смогут получить одно без второго. Отец, ты здесь…

– Я здесь прекрасно простою, сколько потребуется. Никто не умирает до начала игры, а я пока не в игре. Не выполняю то, чего требует роль. Ни с кем не говорю. Мы на границе. Скажи: Ференц вступит в игру только в полной силе, а где нынче его сила – помнит один Гюрза.

– Помнит Гюрза.

– Ну что же, верю в тебя, – отец как будто стиснул зубы. Будто удерживал вообще всё – себя самого, болото, проклятую ленточку, тонкую, атласную, вообще неуместную. У Каштана болталась сумка на плече – с водой, и хлебом, и рубашкой, – но это всё было не то, не то, не то. Он собирался оставлять отца дома, а не в болоте. – Итак, – отец сосредоточился, как будто должен был успеть первым на кого-то прыгнуть, – раз, два, три, уважаемая дорога, приведи-ка Каштана сначала к Карине и хорошо бы ещё к Алисе, я знаю, ты можешь. Каштан, не медли, не позорь семью. До скорой встречи.

Каштан хотел закричать, вцепиться в отца, но его будто потянуло в бурую даль, во тьму, в воронку, и в глубине её всё танцевала ленточка. Он заорал-таки, а ленточка вилась и вилась – спиралью, годовыми кольцами, не пойми чем. Сколько верёвочке ни виться…

И наверняка Каштану почудилось. Ведь не мог же отец сказать, когда Каштан уже провалился незнамо куда и вокруг в темноте заплясали цветные искры, – ведь не мог же отец пробормотать:

– Не очень-то ты будешь рад, когда мы встретимся.

Глава 2

Ноги промокли. Это первое, что понял Каштан, когда ленточка наконец его отпустила – обвисла в ладони, обгоревшая и безобидная. Пахло палёным. Кажется, ладонь Каштану тоже обожгло, но боли он не чувствовал, просто рассматривал с минуту чёрные разводы на собственных же пальцах.

Он зачем-то сунул ленту, хрусткую и бесполезную, в карман штанов и наконец-то огляделся. Как оказалось, стоял на лужайке перед домом – здесь тоже была ночь, но фонари по обеим сторонам от входа светили бледным белым, всё просматривалось. Каштан смог разглядеть и розы – целые кусты растрёпанных цветов. Они как будто только что проснулись и потягивались, и предстоял им длинный летний день. Да и пахло здесь не только его горелой ленточкой, но и розовой сладостью, и немного гнилью, и свежестью то ли просто ночной, то ли уже осенней. И у дома была ещё парадная лестница – лестница и терраса с колоннами, и всё это из