Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева

– Меня прислал отец, – сказал привычное. – К Алисе и к тебе. Сказал: где сила Ференца, помнит только Гюрза, и вот я здесь, а отец ждёт меня в болоте.

– Да пусть провалится там.

Она схватила таз, и вода выплеснулась ей же на ноги. Мутная, пыльная вода.

– Пойдём, – сказала Карина, стоя в этой воде в сиреневых (он только разглядел) тапках без задников. – Пойдём, пойдём домой. Пожалуйста. Ждёшь его, ждёшь, хоронишь его, хоронишь, а он является такой красивый и с инструкцией. Что, кроме игры, ничего и нет, да? Знаешь, что помогу, вот и пришёл?

– Я не помню, кто ты такая.

– Почему ты всегда играешь больше всех?

– Я не играю, я и правда…

– Идиот, – Карина дёрнулась, и вода в тазу опять плеснула. – Да не смешно же, ну?

– Я не шучу.

– Гюрза, не смешно, – она всё прижимала таз к животу, – на западе поют твою историю, в долинах поют, у реки поют, а ты меня не помнишь? Да я тебе даже записки оставляла! Вдруг ты придёшь, а меня нет. А ты что вздумал!

«Я не Гюрза», – хотел Каштан ответить и не смог.

– Я, я… Я верю, что меня зовут Каштан.

– Ну и дурак.

В доме Карины оказалось очень холодно. Снаружи он весь был будто бы в заплатках – вот тут тёмное дерево на светлом, а тут вообще прибит лист жести. И внутри так же: не прибрано, неуютно, разуваться нельзя – пол ледяной, а в углу и вовсе куча сухих листьев. Стол, сколоченный кое-как, и сиденья из ящиков. Кровать – тоже несколько ящиков, продавленная красная лежанка в катышках, и на всё это сверху брошен плащ.

– А как вы греетесь?

– О, а тут есть такое, руки греть… мангал, – Карина хмурилась, будто вспоминала слова и вообще саму возможность разговаривать.

Свет проникал через фальшиво заколоченное окно и через щели в стенах, и Карина ещё отгородилась от ветра ладонью и зажгла фонарь. У неё были, оказывается, перчатки без пальцев и синяя чиркалка – проводишь по железному колёсику и высекаешь огонь.

– Это волшебная вещь?

– Нет, это зажигалка.

– Ты правда тут живёшь?

– Да мы все тут живём. Ты что, не помнишь? Дом родной наш с малых лет.

– Что?

– Ладно, шучу, шучу я, в этом доме ты никогда не жил. Тут даже я недавно живу. Зато смотри, я сочинила им мессию. Ну, всем своим, кто ждёт кого-нибудь.

– Кого?

– Ну, вместо твоего отца. Чтобы хоть кто-то пришёл.

– Вместо кого?

– У тебя что, и выразительность украли вместе с памятью?

– Да кто украл?

Карина плюхнулась на лежанку – сиденье даже не заскрипело, нечему там было скрипеть. Блаженно вытянула ноги, всё ещё в огромных тапках, и на полу стоял фонарь, и вся Карина получалась только тень и свет.

– Смотри, – сказала, поднося ладонь ко рту, – смотри, как я теперь умею. Это он меня научил.

Зажмурилась – и выкашляла что-то в лодочку из пальцев, в полосатую перчатку. Кашляла плохо, будто долго-долго мёрзла и даже во сне в груди и в горле у неё ползло шершавое, – но на ладони остался кусочек жёлтого света. Тёплого, кажется. Таким же светом была наполнена та лампа на их с отцом кухне.

– Он учил выдыхать, – сказала Карина, – медленно, как на стекло дышишь, когда от холода запотеет. И думать о своём. Но это долго. И ему самому и этого не нужно было, он обнимает – и готово.

– Он тебя обнимал?

– А тебя нет, что ли?

Кусочек на её ладони так и манил. Похож на янтарь. На соты. На варенье из морошки, когда сквозь него пытаешься посмотреть на свет. На цветное стекло.

– Что это?

– Это энергия для нас для всех. – Даже огонь в фонаре рядом с этим сгустком света казался будто бы разведённым водой. – Что для нашей стороны, что для другой. Ваш мир ещё туда-сюда, где взрослые. А тут атас. Они же здесь не знают про игру, и всё только сереет и сереет. Твой отец мог вагонами свет гнать, вокруг него сейчас бы все теснились. А он ушёл, понимаешь? С тобой что-то сделал и ушёл, осталась только я. И вот я надеваю его плащ, – она стиснула свет в кулаке и правда нацепила плащ; тот был ей велик, – и вот я надеваю его плащ, ленточкой кое-как перепоясываю дорогу своей памяти к нему и делаю вид, что я – это он и есть. Ты видишь обман, но другие-то не видят. Всем нужен кто-то вроде твоего отца.

– А почему не кто-то вроде тебя?

– А ты променял бы?

Она крутнулась вокруг собственной оси, хотела встать на цыпочки, но в тапках не вышло; плащ был велик ей – и одновременно впору.

– Я думала, он сгинул, понимаешь? Всё завалил и сгинул, и тебя унёс с собой. Я думала, хоть кто-то должен тут остаться. – Она осела на кровать. – По вашу-то сторону всем легко. Леса, русалочки. Я думала, хоть кто-то должен здесь быть.

– Ты не пойдёшь со мной за отцом?

– Я сейчас пойду только в магазин. – Она одёрнула отцовский плащ, но так и не застёгивала. – Сама пойду, не как Ференц. Хочешь – давай со мной. Я хочу, чтобы ты увидел, что он сделал.

– Что такое магазин?

Магазин оказался домиком на обочине. До него нужно было идти по песку и грязи, вдоль дороги, а сама дорога была шире, чем Каштан когда-либо видел, и камень был на ней какой-то чёрный и нескользкий совсем, и гладкий, без стыков. Будто дорогу не выкладывали им, а обливали.

– Да, конечно, облили. Ты… А, ладно.

Карина всё косилась на него, будто уверена была, что он сейчас расслабится и сделается тем, кого она привыкла видеть, – может быть, спину выпрямит или что-то в этом роде. Или походка станет другой. Или манера улыбаться. Но Каштан смотрел на дорогу – даже подошвой по ней поводил туда-сюда, – и на ели вдоль дороги, и потом – на дверь домика, всю оклеенную какими-то бумажками. «Самый низкий тариф», «Кубики дёшево», «Проведу свет, оплата после получения», «Дрова недорого», «Оптоволокно».

– Дрова недорого, – хмыкнула Карина, открывая дверь. – Они б ещё «валежник» написали.

– А что…

В магазине был очень грязный пол – очень гладкий и очень скользкий. И картонка у самой двери не спасала – может, кто-то думал, что вся грязь останется на ней, но так не получилось. Внутри был, кажется, деревянный прилавок, похожие Каштан видел в той книге о рынке, и деревянные полки, на