Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева

В ботинках хлюпало. От шерстяных носков («шерсть греет, даже когда мокрая, а ну надевай») чесались ноги. Что у него есть? Горелая лента. Сообщение, которого он сам не понимает. Отец в болоте, обещал не умереть. Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать.

Фонари не мигали, но будто поворачивали головы Каштану вслед. И здесь не пели птицы – ладно, ладно, сейчас не лето, чтобы они заливались ночь напролёт, но хоть бы кто чирикнул, хоть бы встрепенулся. Солонку в белую птицу отец превращать не стал: не захотел. Не до хороших примет было. Оказывается, если пытаешься скользить по мрамору в насквозь мокрых ботинках, раздаётся скрип. А если двери не откроются?

Они открылись. Каштан сперва постучал полукруглой – бронзовой, что ли – ручкой и только потом за неё потянул. Дверь поддавалась медленно, и ботинки опять скрипели на мраморном крыльце.

Внутри было темно. Каштан чуть не споткнулся о порог и на ощупь пошёл вперёд – он не умел повести кистью и вызвать свет, как отец, он вообще ничего не умел, и отцу стоило учесть это, конечно, прежде чем оставлять себя в болоте. Отец иногда был нерационален. А ещё он умел врать, и Каштан, пробираясь в темноте и на всякий случай касаясь стены, нет-нет да и думал: вдруг отец соврал о том, что в начале игры не умирают?

– Меня зовут не Каштан, – попробовал Каштан соврать сам для себя, и горло не свело. Всё получилось.

А потом он увидел свет. Очень тонкая полоска очень тёплого света виднелась из-под двери – и Каштан выдохнул и на выдохе постучал в эту дверь тоже.

– Ах! – отозвались с той стороны голосом тонким-тонким, почти звенящим. – Ах, ах, войдите.

Он никогда – или очень давно – не слышал таких голосов. Вообще никаких не слышал, кроме беличьих, птичьих и отцовского. На миг замялся, но толкнул дверь и вошёл. В комнате всюду валялись цветные клубки – розовые и жёлтые, голубые и красные, белые и оранжевые. Тонкие нитки и толстые, прямые и кудрявые, совсем маленькие мотки – и очень пышные. И среди всего этого сидела женщина в голубом платье и подкидывала на ладони светло-серый клубок. В углу расположилось кресло-качалка, и на него тоже были навалены мотки и катушки. У стен стояли шкафы с дверцами нараспашку, но и с полок смотрели нитки, нитки, нитки…

– Бисер в соседнюю дверь, – сказала женщина обычным голосом и зевнула.

Талия у неё была такой тонюсенькой, будто её когда-то вырезáли то ли из дерева, то ли из камня и на талии нож у мастера соскользнул и соскрёб лишнюю стружку. Много лишней. Наверное, эта женщина и ходила как-нибудь необычно – мелкими приставными шагами, и ещё…

И ещё она вдруг повернулась и посмотрела прямо на Каштана. Отшатнулась:

– Ой, мамочки мои. Ты кто, ребёнок? Я думала, ты дочь моя, а ты…

– Здравствуйте, – Каштан поклонился, как сумел. Он не мог снять ботинки – неудобно, но и пройти не мог тоже – пришлось бы наступать на клубки и пачкать их мхом, лесной грязью и неизвестно ещё чем. – Здравствуйте. Вы Карина или Алиса? У меня к вам весть.

– Ну, положим, Алиса. – Женщина распрямилась, отбросила клубок.

У неё были белые волосы – белее паутины, белей лишайников, белей берёзовой коры. Вот, может быть, как лепестки ромашки под самым ярким солнцем разве что. Каштан моргнул.

– Так, – сказала Алиса, если только это действительно была Алиса и отец не спутал. – Так. Ноги мокрые? Пойдём на кухню греться. Нитки я всё равно уже не разберу. Пошли, пошли, сейчас я только встану… Ах, где моя молодость.

И они пошли. Алисе даже свет не нужен был – так и шагала в темноте стремительно, подобрав юбки, не заботясь о том, отстал Каштан или нет. На полпути вдруг замерла, так что Каштан на неё налетел, воскликнула: «Ах да!» – и всё-таки щёлкнула пальцами. Почти как отец делал.

– Вот ведь всё время забываю, что на своей земле это не требует сил. – Она подумала и добавила, скривившись: – Даже теперь. Ну и зачем ты, неизвестное дитя, почтил визитом бедную королеву?

«Королеву»? Они шли по красным коврам, по белым лестницам, и лампы на стенах вспыхивали, когда они подходили. Одна за одной. Как будто, щёлкнув пальцами, Алиса отдала им приказ зажигаться постепенно. Каштан то жмурился, то распахивал глаза: слишком светло и слишком много хрусталя. Но как красиво! Казалось, будто он попал в ту самую книжку, где были рынки и прилавки и всё сияло.

Он совсем уже было потерялся, когда Алиса вдруг затормозила:

– Наконец-то! Этот дом любит в шутку путать комнаты, но мы его обыграли. Входи, пока он что-нибудь ещё не выкинул. Входи, входи.

Каштан пригнулся и вошёл – и оказался в кухне. Он узнал стол на лапах с когтями и буфет с резными дверцами тоже узнал. В их с отцом доме были такие же. И солонки на полочке стояли там же, где Каштан привык: белая птица и серебро с хрусталём.

Алиса ставила чайник на плиту, раскладывала хлеб и мимоходом поливала цветы на подоконнике – руки в кружевах так и мелькали от лейки к ножу и разделочной доске и от доски к буфету.

– Вам помочь?

– Ты что! Так, это мёд, это отварчик, это хлеб ещё хороший, это сухарики, это масло… И ботинки снимай, слышишь? Всё-всё-всё, скидывай, и слушать не желаю.

Каштан кое-как развязал мокрые грязные шнурки, и Алиса полила ему на руки над раковиной.

– Ешь и рассказывай. Сперва одно, потом второе.

Сама она налила себе чаю в самую тонкую фарфоровую чашечку и так его и не допила. Касалась губами, морщилась, отставляла чашку, снова брала, снова касалась, снова поджимала губы. Каштан ел, как было велено: хлеб с мёдом, и хлеб с маслом, и хлеб с ветчиной, которую Алиса вихрем принесла из подпола. Королевы ведут себя иначе. Королевы сидят на троне, и ещё…

– Так. Не простудишься? Тогда я тебя слушаю.

Каштан не знал, простудится ли он. В лесу, если болел, он просто спал, и отец вздыхал где-то очень рядом и брызгался горячим воздухом. Но тут…

– Отец сказал найти Алису и Карину и им сказать, что Ференц вступит в игру только в полной силе, а где его сила – знает только Гюрза. И что одно не выйдет без второго. Вот.

– Погоди, так Карина разве всё ещё… Ну надо же, подумать только. Кто у