Опоздавшие на электричку - Алекс Крэйтон

class="p1">— Я, знаете, ребята, часто думаю… живёшь — и всё вроде правильно, а потом раз — и понимаешь, что прошёл мимо самого главного. Вот вроде и делаешь всё— не ради славы, не ради премий, а просто потому, что иначе нельзя. А всё равно — усталость такая, будто гору катишь, а она каждый день снова сверху падает.

Валера тихо сказал:

— Но вы ведь всё равно идёте. У вас ведь в каждой песне — будто бой, будто вы сражаетесь с чем-то, что сильнее человека.

Высоцкий кивнул, усмехнулся уголком губ:

— Сражаюсь, да. С собой, с ложью, со страхом… А самое трудное — не сдаться, когда понимаешь, что всё это может быть впустую. Потому что публика — она ведь хорошая, но короткая память у всех. Сегодня хлопают, завтра забудут. Но если хоть одному человеку станет светлее — уже не зря.

Он плеснул всем немного водки в стаканы.

— Давайте, чтобы никогда не теряться в этом мире.

Они чокнулись и выпили. Высоцкий даже не скривился выпив водку, как воду.

Глеб осторожно произнёс:

— А если бы у вас была возможность заглянуть в будущее… ну, лет на сорок вперёд — вы бы хотели?

Высоцкий посмотрел на него пристально, будто сразу почуял подвох.

— Хм. Интересный вопрос. А зачем? Чтобы увидеть, что всё повторяется, только в другой упаковке? Что люди всё так же ищут смысл и всё так же не слушают тех, кто им поёт правду? Нет, братцы, я, пожалуй, не полез бы туда. Мне и здесь хватает…чую времени у меня мало, а песен ещё много надо написать.

Он замолчал. Было слышно, как за стеной кто-то смеётся, хлопают двери, к ним заглянул администратор и тут же ретировался извинившись.

Глеб и Валера переглянулись — странное чувство щемило душу: вот он, живой, дышит, говорит… а им известно, что через год его не станет.

Валера тихо спросил:

— А вы не боитесь конца?

Высоцкий затушил папиросу, глянул прямо, уже без улыбки:

— Боится тот, кто не жил. А я жил. Плохо, больно, через ад — но жил. И люблю. И это, наверное, главное, что у меня осталось.

Он вздохнул и, чуть смягчившись, добавил:

— Знаете, когда мне совсем тяжело, я думаю: “А ведь всё это — песня. И пока она звучит, смерть отдыхает”.

Повисла тишина.

Глеб решился:

— Владимир Семёнович… Можно странный вопрос? Если бы вы знали, что вас будут помнить, что ваши песни будут популярны и через много лет — вы бы поверили?

Высоцкий задумался, потом улыбнулся устало, но по-настоящему:

— Хотелось бы верить. Но я ведь не пророк, я просто человек, которому больно за всё. Если мои слова доживут до какого-то времени… значит, не зря. Значит, всё это имело смысл.

Он взял гитару, тихо перебрал струны — словно пытался вести разговор со временем.

— А вы, ребята знаете, что мне показалось… странные вы. Глаза у вас не отсюда. Словно знаете больше, чем положено. Наверное именно поэтому вы меня чем-то зацепили из многих.

Валера растерялся, не зная, что ответить.

— Да, Владимир Семёнович, мы к вам из будущего прилетели на концерт. — Пошутил Глеб стараясь, чтобы его голос звучал естественно.

Высоцкий усмехнулся, потом посмотрел на них долго, с какой-то грустной проницательностью, будто что-то понял, но не захотел говорить вслух.

Он улыбнулся, плеснул ещё водки с бутылки и добавил, уже тоже шутливо:

— Ну, тогда давайте выпьем, чтобы о нас помнили и не забывали наши потомки.

Они выпили.

А потом долго молчали, слушая, как слегка охмелевший Высоцкий устало перебирает струны гитары и тихо напевает “Балладу о любви”.

Голос его становился всё тише, будто растворялся в полумраке, где мягко переливались отблески лампы и качались тени от гитары.

Высоцкий пел не для них — для кого-то далёкого, может, для себя из прошлого, может, для тех, кто ещё не родился.

В словах звучала странная нежность, горечь и примирение с миром, которого он, кажется, уже почти касался краем души.

Глеб поймал себя на том, что смотрит, не мигая. В голове звучала мысль: вот он — живой человек, не легенда, не миф, а просто человек, который не сломался.

А Валера чувствовал, как где-то глубоко внутри что-то сжимается — от жалости, от восхищения, от чувства, что это мгновение нельзя запомнить, его можно только прожить.

Песня кончилась.

Высоцкий опустил гитару, посмотрел на них, как будто издалека, устало, но тепло.

— Вот видите, — сказал он, — всё равно про любовь. Куда ж без неё? Без любви — ни песен, ни смысла. Всё остальное — суета, дым и водка.

Он встал, прошёлся по комнате, налил себе остатки в стакан.

— Иногда думаю, — продолжил он, — что человек жив, пока кого-то любит, пока что-то ищет. А как только перестаёт — всё, можно ставить точку. Но мне пока рано. Ещё не допел…

Он посмотрел на них снова — уже не как артист на публику, а как человек, которому важно, чтобы его услышали.

Глотнул из стакана и, словно завершая разговор, добавил:

— А если вдруг будете вспоминать этот вечер — вспомните не меня, а песню. Песня — она живёт дольше.

Глеб хотел что-то сказать, но не смог — горло сжалось.

Они просто встали. Высоцкий пожал им руки — крепко, по-мужски.

— Спасибо, что пришли. Мне с вами как-то… живее стало, что ли. Вот кстати… он извлёк из нагрудного кармана небольшую фотокарточку — немного потёртую, с замятым уголком. На ней он — сидит с гитарой перед микрофоном, глаза устремлены куда-то вбок, будто видит не зрителей, а самого себя в будущем.

Высоцкий подержал снимок в руках, словно решая, стоит ли — и достав авторучку, положил карточку на стол, прищурился, а потом медленно, размашисто, крупными буквами написал на обороте:

“Живите здесь. Живите сейчас.

Не ждите удобного времени — его не будет.

Пойте, любите, ошибайтесь, но живите.”

В.Высоцкий, Москва, 1979 год.

Протянув снимок Глебу, сказав:

— Пусть будет вам на память. Может, когда-нибудь напомнит, что всё настоящее — только в моменте. Остальное — тень.

Глеб взял карточку обеими руками, будто что-то хрупкое.

Высоцкий посмотрел на них в последний раз — внимательно, по-доброму, с той усталой теплотой, которую не подделаешь

В фойе уже гасили свет. На улице стояла тёплая московская ночь —