Изъ Москвы с любовью (том 2) - Сергей Анатольевич Кусков

— Спокойно! — рявкнул я, успокаивая сестрёнку, а то собиралась вскочить и бегать туда-сюда в порыве гнева. В присутствии задремавшей на воздухе Ксюши. — Маш, очень рад, что эту мысль произнёс не я, ибо я предвзят. А я именно это и хотел сказать. Она хорошая и милосердная, скидку делает, готова раскорячиться… Но только за отстёг любимой себе. Покупное какое-то миолосердие. Вообще-то это называется словом «лицемерие», а потому я не буду брать в расчёт эти её скидки и желание сотрудничать — пусть огребает по полной.

— А что ты собрался делать? — вытянулась Машина мордашка.

— Пока не знаю. Надо думать. С Олей ещё поговорю завтра, как приедем — съезжу к ней на Маросейку. Может надоумит — она в этом деле мудрее и опытнее. Я не знаю, Маш, что, но что-то делать надо. Нам с тобой многое дано, но как это реализовать — подсказок свыше не будет, башкой шевелить самим требуется.

— Я с тобой! — Сестрёнка погладила меня по руке. — Саш, я в деле. Придумай что-нибудь, ты у меня умненький мальчик, а я поддержу. И перед мамой тоже поддержу — если будем вдвоём, она больше шансов, что прислушается.

— Замётано! — расплылся в улыбке я.

Глава 8

Кому многое дано — с того многое и спросится

(Лк 12:48)

Глебова оказалась сукой, или и правда так нужно было, но наше уединение нарушила медсестра, которая в приказном порядке забрала Ксюшу:

— Девочке надо на процедуры и уколы. И это… Я всё понимаю, но у неё и так нестабильное состояние, а вы ещё и взбудоражили ребёнка. Как бы чего не вышло.

— А как может выйти? — пыталась огрызаться Алла.

— А как обычно бывает? — Медсестру было не смутить. — Приезжают разные, обещания обещают. А потом не удочеряют. А для детей это стресс. Травма, ведущая к депрессии. Они ждут, надеются, бегают спрашивают: «Тёть Маш, тёть Зин, ну скоро ли за ними приедут?» А их… — Она вздохнула и со злостью махнула рукой.

— А если мы и правда удочерим? — подал голос я, чувствуя, что истина всё же не за нами. А за этой опытной, много повидавшей женщиной, с чем только не сталкивавшейся в практике.

— Вот когда удочерите — тогда и будем разговоры разговаривать! — отрезала она. — А пока это только слова. Сколько вас таких на моей памяти было? Обещают, и не приезжают — ни ответа, ни привета. И ладно когда опека тиранит, не даёт бумаги оформить, а люди всё равно каждую неделю едут к ребёнку, подарки везут. Дают понять, что дитё не одно, что они с ним. А есть и те, кому плевать. Просто передумали. Давайте так, я вас не знаю, вы первый раз у нас, потому вы не будете сейчас возмущаться и молча уезжаете. А вот когда в другой раз приедете, если приедете — я её на весь день вам дам. И лекарств с собой надаю — раз ты врач, знаешь, что делать. — Это, разумеется, Алле.

— Хорошо. Мы поняли. Ксю-уш, нам пора. Нас выгоняют… — наклонился я к девочке.

Не могу описывать прощание. Не то, что нельзя слова подобрать — можно; не хочется переживать это всё заново. Ибо если коротко описывать — не передашь гамму эмоций и накал страстей, а если подробно — не то, что не одним абзацем, а несколькими страницами не ограничишься. Каково это, видеть полные боли глаза ребёнка, вселенскую тоску в них, за которой проглядывает сволочь-надежда, которая в итоге делает так, что становится только хуже, просто позже? Ксюша держалась молодцом и так и не заплакала, но я видел, как сильно хотела.

— Мы приедем, котёнок! — шептал я, присев перед нею на корточки и прижав к себе, гладя по голове. — Мы тебя обязательно заберём. Просто подожди нас. Обещаю, мы не бросим.

Она больше ничего не сказала — всё время, что прощались, молчала. И от этого на душе было кто б знал как хреново!

— Куда теперь? — Оказывается, в молчании мы втроём добрели да машины, и водила уже завела и прогрела движок, и теперь интересовалась, куда вострить лыжи. Время пять часов — детский сад, до поезда о-очень далеко! Но и город смотреть как-то желание не особо. Но — надо, ибо когда ещё выберемся чтобы вот так, побродить инкогнито?

— Давай в кремль, что ли? — скривился я. — Хочу на ваш посмотреть, с нашим сравнить. — Оговорочка у меня по Фрейду, хорошо, что меня поняли как надо.

— Ну, у нас кремль получше, чем ваш, тверской! — довольно заулыбалась тётка и тронулась, после чего прочитала лекцию про их главную городскую твердыню. «Наша тверская», конечно, с нею и рядом не стояла, и я не стал спорить, как и Маша, легенда же. А вот Алла за свою твердыню не заступилась, хотя моральное право имела. Надо будет спросить у неё, а в Торжке кремль есть? У нас, в отличие от мира Альтер-эго, до сих пор феодализм, и очень многие старинные укрепления, которые там снесли за ненадобностью веках в восемнадцатом-девятнадцатом, не говоря о двадцатом с его закидонами, до сих пор стоят и радуют глаз. А самое удивительное, многие из них до сих пор частные! То есть принадлежат боярским и княжеским реально существующим родам, которые если не живут в этих твердынях, то содержат в порядке, а где-то и туристов пускают. Да что далеко ходить, Годуновы живут в московском кремле! Это их дом и база дружины, и только после исторический памятник.

— А кому ваш кремль принадлежит? Воеводству? — спросил я, подключаясь к монологу водителя.

— Ну, зачем сразу воеводству? Как можно? — Та от возмущения даже захлебнулась и сбилась с повествования. — Государыни это кремль. Твердыня, крепость, с которой они, царицы, порядок в регионе держали. Так жизнь устроена: чтоб в том или ином воеводстве порядок был, надо в нём государеву крепость с малой дружиной держать. Только сейчас воюют танки и пушки, да самолёты всякие, потому крепость в центре города как твердыня не нужна более — вместо неё по окрестностям базы военные, комитатские. Но не разбирать же на строительный лом? Вот её в музей и переделали. И всех желающих за деньгу малую посмотреть пушчают.

— Получается, музей, принадлежащий Годуновым, так? — обалдел я от откровения. Мы в Нижнем, но я сейчас к себе домой еду!

— Ну, а чем плохо? — не понимала