Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

– Если ассамблея поведет себя оскорбительно по отношению к нему, он просто щелкнет пальцами? – переспросила Луиза.

– Разумеется! То есть пальцами щелкнет Корнелиус; зачем же самому императору беспокоиться.

– Неужели Корнелиус обладает такой властью? – удивился Итале.

– Будучи премьер-министром великой герцогини? Нашей высокорожденной правительницы? Я полагаю, что да. Хотя, возможно, на сей раз «щелкнуть пальцами» ей придется самой.

– Но ведь, согласно Хартии тысяча четыреста двенадцатого года, наша ассамблея подчиняется только королю! И совершенно не обязана выполнять приказы герцогини или ее премьер-министра!

– За которыми тем не менее стоит австрийская армия, – мягко возразил Раскайнескар.

– Ну, если великая герцогиня призовет на помощь австрийскую армию, то, согласно конституции, это будет означать вторжение. Мы, разумеется, союзники империи и находимся под ее защитой, но мы отнюдь не австрийская провинция! – возмутился Итале.

– Это верно лишь на бумаге, господин Сорде. Австрийская армия здесь. Именно она контролирует действия нашей полиции в провинциях, и никакая ассамблея не решится привести Орсинию к мятежу или к войне – какое слово вам больше нравится? – против самого могущественного государства в Европе. Подобные идеи просто смешны.

– Ну, это зависит от личного чувства юмора, – заметила Луиза.

– Верно, – согласился Раскайнескар, никогда не вступавший в прямой спор и предпочитавший выяснять истину окольными путями. – Но когда мирное равновесие сил столь хрупко, когда существует возможность интервенции со стороны крупных соседних государств, России например, подобные идеи даже не смешны: они пугающи. Неужели снова затяжная война? Нельзя не уважать Меттерниха[22] за то, что в последнее десятилетие ему удалось практически исключить подобную возможность, превратить войну в объект фантазий, уничтожить ее непосредственную угрозу. Невероятная все-таки личность этот Меттерних! Он, точно Атлант, держит на своих плечах всю Европу.

– Но если он все же опустит ее на землю, она, может статься, вполне пойдет и сама, – заметил Итале; голос у него чуть дрогнул, и это заметили все, а Энрике, не сумев дипломатично промолчать, даже хрюкнул от смеха, но тут же смутился и покраснел.

– Причем пойдет прямиком к войне, верно? Вот этого-то я и боюсь, – сказал Раскайнескар.

– Лучше, по-моему, идти к войне, чем допустить возвращение эпохи рабства!

– Мой дорогой юный друг… – у Раскайнескара явно не было желания ссориться с гостем Луизы Палюдескар, – не уверен, что вы достаточно много знаете о войне, и, по-моему, слово «рабство» просто нынче в моде, хотя и утратило свой первоначальный, истинный смысл. Вот несчастный чернокожий африканец на плантации в американской Каролине – это настоящий раб; однако, согласитесь, его положение крайне мало общего имеет с вашим или моим.

– Не уверен! – горячо воскликнул Итале. – Этот американский раб действительно не имеет права голосовать, не имеет своих представителей в правительстве и даже для того, чтобы научиться читать и писать, должен получить разрешение у своего владельца, не говоря уж о том, чтобы иметь возможность публиковать свои работы или выступать публично. Сделав хоть что-то из перечисленного выше без разрешения, он запросто может угодить в тюрьму на всю жизнь без суда и следствия. И все же я не уверен, что положение граждан в нашей стране так уж сильно отличается от описанной ситуации в Америке; нет, разумеется, нам всем разрешено носить фраки… – Итале умолк.

Выждав немного, граф Раскайнескар добавил:

– И читать Руссо.

– Если сумеем найти подпольное издание!

Граф лишь добродушно рассмеялся – с вальяжным видом преуспевающего государственного деятеля, который снизошел до беседы с излишне пылким юнцом. Энрике снова покраснел и зажмурился, чтобы не расхохотаться. А вот Луиза тихонько засмеялась, с удовольствием поглядывая на Итале, и повернулась к Раскайнескару, изо всех сил стараясь играть роль гостеприимной хозяйки дома, пытающейся как-то разрядить обстановку:

– Кстати, граф, как там насчет контрабандных парижских журналов? У меня вся надежда на вас, смотрите не подведите!

Раскайнескар ответил ей, как всегда, любезно, хотя улыбка у него получилась несколько натянутой. Ему было абсолютно наплевать на мнение Итале, однако с мнением Луизы он всегда считался и понимал теперь, что невольно проиграл сражение с молодым провинциалом, хоть и не считал Сорде достойным оппонентом.

На следующий день в разговоре со знакомым чиновником из Министерства финансов он заявил, что считает созыв ассамблеи не таким уж пустым жестом, поскольку в некоторых модных салонах открыто культивируются патриотические настроения.

– Глупцы! – откликнулся его коллега, но Раскайнескар, поджав свои сочные губы, негромко заметил:

– Не скажите. Национальная гордость! – Эти слова прозвучали точно имя лошади, на которую стоило поставить.

Итале покинул дом Палюдескаров, как только позволили приличия, и сразу вернулся в Речной квартал, снова проделав долгий путь мимо кафедрального собора, вокруг Университетского холма и базилики Святого Стефана, пробираясь из пугающей толчеи центральных улиц в еще более пугающее безлюдье Речного квартала. Наконец он вышел на ту узенькую улочку, где теперь ему предстояло жить. Френин соорудил Итале некое подобие постели, и он сразу лег, но долго не мог уснуть и все смотрел на узкую полоску света под дверью в комнате Френина: тот тоже не спал и что-то писал, сидя за столом. За окнами плыла теплая ночь, полная людских голосов и прочих загадочных звуков густонаселенного старого городского района. Здесь, кажется, тишины не существовало вовсе. Итале вспомнил сад Палюдескаров, запах роз, скрывавшихся в темноте, шелест воды в фонтане, высвеченную золотистым светом прекрасную шею Луизы… Потом воспоминания стали совсем мучительными, настолько живо вдруг он представил себе горбатые крыши Партачейки, аккуратный двор и домик Эмануэля в тени огромной горы, озеро под окнами его комнаты, точно повисшей над водой… Никогда еще не испытывал он такой щемящей тоски по дому! Но любимые и словно отступившие в прошлое лица терялись в бесконечном мелькании иных лиц, которые он видел на улицах Красноя, – лиц носильщиков, богомольных старух, нищих попрошаек… Вспомнилось ему и лицо того красноносого поэта с растрепанными седыми волосами, который выкрикивал: «Свобода, возлюбленная!» – но даже это заслоняло воспоминания о худых опухших ногах того слепого старика, что стал его, Итале, первым провожатым в этом городе.

III

– С помощью собаки человек прибрел…

– Приобрел.

– …возможность охотиться на таких животных, которые были необходимы для его существа…

– Существования.

– …существования и для борьбы с теми, что угождают его безопасности.

– Угрожают. Очень хорошо. Вастен, продолжай, пожалуйста.

Итале стоял, облокотившись о кафедру, и наблюдал, как три экземпляра Бюффона[23] передаются из рук в руки. Лица его пятнадцати учеников были чрезвычайно серьезны. Самому младшему из них, Паррою, было двенадцать, самому старшему, Изаберу,