Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

надежному помощнику Итале, – шестнадцать. Когда читать начинал кто-то другой, Изабер прямо-таки ел его глазами, словно умоляя не делать ошибок. Наконец колокол в ближайшей церкви пробил полдень, и Паррой, читавший в этот момент, конечно, сразу же стал запинаться. Итале отпустил мальчишек, и, когда все убежали, Изабер с удрученным видом подошел к нему.

– Ну что ты так расстраиваешься, Агостин, – сказал ему Итале. – Дела у ребят идут совсем неплохо.

– А все этот Вастен! Он никуда не годится, господин учитель…

Итале посмотрел на мальчика с симпатией. Когда Агостин Изабер говорил, на его длинной и еще по-детски тонкой шее прыгал кадык, и от смущения он совершенно не представлял, куда ему деть свои большие красные руки. Но глаза у него были удивительно ясные и серьезные. Изабер никогда не смеялся, да и улыбался редко – только если считал, что так хочет Итале.

В класс заглянул Бруной, учитель младшей группы.

– Подожди меня, я сейчас, – сказал ему Итале. Он нагнал Бруноя в коридоре. – Бедняга Изабер! Такой совестливый парнишка! Пошли скорей, ужасно есть хочется! Господи, да так я скоро возненавижу благородного Бюффона в переводе благородного Прюдевена, каким он звучит из уст подающих надежды юношей!..

Друзья вынырнули из мрачных недр допотопного зернохранилища, в котором ныне размещалась «Школа Эрейнина». Итале получил здесь место учителя старшей группы с полуторамесячным испытательным сроком. Ему об этой школе сказал кто-то в кафе «Иллирика». Итале навел справки и вскоре действительно был принят на работу и теперь пять дней в неделю с утра до обеда учил детей чтению, письму, начаткам литературы, истории и естествознания, хотя прежде даже не слышал про Ланкастерскую систему[24] или педагогические труды Песталоцци. Зерноторговец Эрейнин, спекулянт и филантроп, основал эту школу, чтобы в ней могли учиться пятьдесят мальчиков, сыновей рабочих и ремесленников. Некоторым семьям приходилось платить за обучение своих сыновей, хотя и немного, некоторые же не платили совсем ничего. Это была единственная светская школа в городе, где сын бедняка мог как следует научиться читать и писать. Прежде чем взять Итале на работу, Эрейнин прочел ему трехчасовую лекцию о необходимости образования, но с тех пор Итале своего хозяина больше не видел. Говорили, что в последнее время у Эрейнина появилось какое-то новое увлечение и школой он интересоваться практически перестал. Правда, секретарь Эрейнина хотя и со скрипом, но все же продолжал выплачивать жалованье троим учителям, однако денег на учебники, мел, уголь для печей и тому подобное не давал совсем. Бруной относился к этому философски.

– Между прочим, школа существует уже больше года, – говорил он, – а я считал, что она и двух месяцев не продержится.

Выбравшись на улицу и вдохнув сладкий аромат ясного октябрьского дня, Бруной закашлялся и рассмеялся:

– Тебе ведь Изабер нравится, верно?

– Он славный.

– А уж тебя прямо боготворит!

– Это свойственно подросткам. В шестнадцать лет непременно нужно иметь своего героя. Если в этой затее со школой для бедняков и есть рациональное зерно, так оно как раз в том и заключается, чтобы помочь таким вот ребятам расширить свой кругозор, найти достойные примеры для подражания, а не каких-то клоунов в блестящей мишуре.

– А почему бы тебе, собственно, и не стать его героем?

– Потому что мое «геройство» состоит, во-первых, в моем культурном выговоре; то есть для Изабера он культурный, а на твой взгляд – провинциальный, а во-вторых, в моем росте. – Итале пренебрежительно махнул рукой. – Умение разбираться в отличительных признаках – вот главная цель образования!

Бруной улыбнулся. Некоторое время они шли молча; первым опять заговорил Итале:

– До чего же меня восхищает твое терпение, Эжен! Меня ученики порой злят… И как только тебе удается всегда сохранять спокойствие на уроках?

– А чем же еще, кроме терпения и спокойствия, можно заполнить ту пропасть, что разделяет мои былые идеалы и нынешние достижения?

– Так ты… эту пропасть между нашими устремлениями и нашими конкретными занятиями заполняешь терпением? А для меня она заполнена великим Ожиданием. Мне кажется, именно там, в этой пропасти, и происходит созидание будущего… Впрочем, я недостаточно стоек и ждать не умею, а вечно сам прыгаю в пропасть и пытаюсь изображать Бога Творца. И разумеется, только все порчу!

– Одиннадцать, – вдруг сказал Бруной темноволосому коротышке в очках, который быстро прошел мимо них.

– Тринадцать, – прибавил Итале.

Коротышка кивнул в ответ и, сказав: «Семнадцать», пошел себе дальше. Когда он уже свернул за угол, Итале хмыкнул:

– Не жизнь, а сумасшедший дом какой-то!

Коротышка в очках был третьим из учителей в школе Эрейнина; он преподавал математику и полагал, что тайная судьба человечества, как шифр, записана в виде последовательности простых чисел. Будучи атеистом, он с возмущением относился к пассивному католицизму Бруноя и Итале и изо всех сил старался обратить их в иную веру – в тайну простых чисел. Приветствие, которым они только что обменялись, доставляло ему огромное удовольствие.

– Ну ты-то не из этой жизни, – мягко заметил Бруной.

Бруною было лет тридцать с небольшим. Каштановые волосы, нездоровый цвет лица, приятные манеры. Сперва Итале показалось, что он видит в своем новом приятеле некие признаки разочарованности жизнью, этакий прокисший романтизм, который он вообще приписывал предшествующему поколению и считал, что его лучшие представители еще в первые два десятилетия нынешнего века растратили свои силы в безнадежных попытках реформировать или даже полностью обновить систему образования страны, ее экономику и политику. Эти бывшие либералы и радикалы по-прежнему активно посещали «Иллирику» и все еще взрывались порой под напором собственных подавленных ныне страстей и идей, но в целом это были честные, хотя и никчемные призраки былых героев. Очень скоро, впрочем, Итале понял, что Бруной вовсе не из их числа. Сын бедного часовщика, окончивший университет на стипендию и до сих пор не женившийся, одинокий, Бруной отнюдь не прокис и не превратился в циника; просто он принял молчание как свою судьбу. И все же он позволил Итале это молчание нарушить.

– Ты тоже! – сказал Итале.

Они вошли в таверну, где обычно в полдень обедали рабочие.

– Я всю жизнь хотел быть просто учителем.

Итале принес и поставил на стол кружки с пивом.

– По-моему, ты говорил, что даже написал какую-то работу по теории образования?

Бруной кивнул.

– Можно посмотреть?

– Я все сжег.

– Сжег? – Итале был потрясен.

– Несколько лет назад. Все равно это нельзя было публиковать; цензоры никогда бы такое не пропустили. А теперь подобные идеи довольно часто встречаются и в работах других ученых.

– Как же можно было… сжигать собственные мысли! А ты не хочешь написать все заново?

– Нет. Да и зачем,