Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

– Победа! Триумф! – Он не сразу заметил незнакомца. – Ох, простите! Я не помешал?

– Конечно же нет! Знакомьтесь: Томас Брелавай, Амадей Эстенскар. А что, собственно, случилось? Сыру хочешь?

– Для меня это такая честь, господин Эстенскар… поверьте… – забормотал Брелавай смущенно, и от этого насмешливое выражение у него на лице стало казаться дьявольски ироничным. – Нет, правда… я так польщен!.. Отстань, Итале! Никакого сыру я не хочу, сейчас не до сыру!

– Ну так давай рассказывай.

– Ничего, вы, пожалуйста, продолжайте лакомиться сыром, а я не стану вам мешать и посижу здесь тихонько. Этот стул не развалится?

– Самый ненадежный стул у меня, – заверил его Эстенскар, продолжая жевать.

– Ты что, разговаривал с Гойне? – спросил Итале.

– Разговаривал. Сегодня после обеда, – сказал Брелавай. – И считай, что отныне я не знаком с тем, прежним Брелаваем: он, конечно, весельчак, но все-таки совершеннейший бездельник! Да ладно, знаю я, что́ вы обо мне говорите, мятежники чертовы; у вас ведь даже терпения не хватает подождать, пока человек к вам спиной повернется! Хотите послушать, сколь дипломатично, с каким исключительным тактом und so weiter, und so weiter[26] я вел беседу с Гойне, или мне…

– Уймись, Томас!

– Но я получил полное одобрение и лицензию на издание журнала!

– Не может быть! Господи, неужели ты все-таки получил?! – подпрыгнув, завопил Итале, и Брелавай с важным видом, изо всех сил стараясь сдерживать собственный восторг, надменно спросил:

– Ну что, может, теперь все-таки вы мне позволите рассказать, а?

Некоторое время друзья говорили практически одновременно, перебивая друг друга, а Амадей Эстенскар с завистью наблюдал за ними. Да, он завидовал – их старой дружбе, их искреннему восторгу, – но душу его грызли сомнения: какое значение имеет столь крошечная трещинка в гигантской непоколебимой стене всеобщего равнодушия? Разве способна случайная искра света рассеять мрак мертвящей бесконечной ночи, этот сумрак разума? И все же он пришел сюда именно за ней, за этой искоркой надежды! И он, заражаясь радостью Итале и Брелавая, тоже вскочил.

– Идемте скорей! – воскликнул он. – Вы где обычно встречаетесь? В «Иллирике»? Для такой новости нужен свежий воздух, и побольше!

– Точно! Пошли, Итале!

– Иду, только шляпу надену!

Они ссыпались по темной лестнице и выбежали на улицу, где уже сгустились ранние осенние сумерки. С востока дул сухой порывистый ветер.

– Скорей, скорей! – подгонял Итале, когда его спутники, увлекшись разговором, чуть замедляли шаг, и убегал вперед, переполненный радостным возбуждением и совершенно уверенный в будущем. Подставив лицо октябрьскому ветру, он громко распевал запрещенный гимн «За тьмой ночной придет рассвет, твой, о Свобода, день наступит вечный!», так что фланировавшие по тротуарам проститутки и уличная ребятня оборачивались ему вслед и смеялись.

IV

Тот же сухой восточный ветер пел на следующий день в соснах, что растут у озера Малафрена по склонам гор, вершины которых уже надели свои белые снеговые шапки. В ясном утреннем свете берега озера были тихи и безлюдны. Пьера Вальторскар медленно брела по тропе, ведущей от перевала в долину. Справа простирались убранные поля и сады Вальторсы, слева – убранные поля и сады поместья Сорде. В прозрачном осеннем воздухе все вокруг было видно очень отчетливо – ветви яблонь, яблоки на них, комки земли под ногами, далекие горы… Ветер разметал волосы Пьеры, свободно струившиеся по плечам, колоколом надул красную юбку. В левой руке Пьера держала надкушенное яблоко, в правой – букет полевых цветов и трав.

По дорожке, вдоль яблоневого сада, принадлежавшего Сорде, ловко и аккуратно спускался какой-то всадник. Пьера сразу узнала и откормленную кобылу, и тощего седока и помахала букетом. Гвиде тоже помахал ей и подъехал поближе.

– А я уж думал, служаночка чья-то в воскресное платье вырядилась! А это ты, оказывается, в своем любимом наряде…

Иногда Гвиде обращался к Пьере на «вы» и называл ее «графиней», но чаще, как сейчас, говорил ей «ты», по-прежнему считая ее ребенком. Она же всегда говорила Гвиде «вы» и «господин Сорде», но то была лишь дань вежливости: она любила его почти как родного отца. Иногда она даже думала, что ей, наверно, не следовало бы так сильно любить его. Она и сама не понимала, почему и за что любит этого человека. Вряд ли существовали такие весы, на которых можно было бы взвесить и оценить причину любви к кому-то, да и зачем взвешивать свои чувства? Она просто любила Гвиде, зная, что и он очень любит ее. В последнем она была уверена; знала это даже лучше, чем он сам. Не считая себя ответственным за эту девочку, Гвиде мог совершенно свободно проявлять свои чувства по отношению к ней, чего никогда не позволял себе в отношении собственной дочери и сына. Он мог играть и забавляться с Пьерой как с ребенком, хотя давно уже перестал играть с Лаурой, прилюдно поддразнивать ее или хвалить. Вот и сейчас он, не скрывая удовольствия, с улыбкой смотрел на Пьеру; ему нравилось видеть ее такой – в развевающейся на ветру красной юбке, с растрепанными волосами, с сияющими глазами, юной, хрупкой и легкой, точно осколок этого ясного ветреного дня.

– А я стащила одно из ваших яблок! Вернуть?

– Ешь на здоровье, – улыбнулся он.

– Да им уже червяк успел полакомиться. Насквозь проел.

– Это не червяк, это змей, что соблазнил тебя, о Ева!

Она лукаво посмотрела на него и засмеялась:

– Можно я угощу им Брюну? Или вы торопитесь, господин Сорде?

Она подошла и предложила кобыле надкушенное яблоко. Брюна помотала головой и закусила удила; Гвиде легонько шлепнул ее, кобыла взяла яблоко и аппетитно захрумкала. Они точно добродушно подшучивали друг над другом – он, девушка и своенравная старая Брюна, – и Гвиде наслаждался этим. Красота осеннего утра привела его в состояние спокойствия и умиротворенности; осень он любил больше всех времен года – только она давала ему это ощущение покоя.

– В Партачейку едете, господин Сорде? – спросила Пьера «светским» тоном; она любила вот так мгновенно меняться, превращаясь из деревенской Евы в настоящую барышню.

– Да, – ответил Гвиде и поудобнее уселся в седле, – сегодня ведь почта придет.

– Ах да, разумеется! – Пьера, совершенно как деревенская девчонка, вытерла о лошадиную гриву руку, обслюнявленную Брюной, но продолжала изображать великосветскую даму. – Не правда ли, прекрасное утро для прогулки верхом?

– И для того, чтобы уроки прогуливать, тоже, – поддразнил ее Гвиде, шутивший всегда тяжеловато.

– Да вы что! Мисс Элизабет раньше восьми не встает! У меня еще уйма времени.

Пьера вплела в гриву лошади один из последних ярких