Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин

подобных дурацких снах, в нужный момент Брелавая на месте не окажется. Так оно и случилось. Итале оставил ему записку и двинулся в обратном направлении. Проходя по Старому мосту, он минутку постоял, облокотившись о парапет и любуясь шелковистым голубоватым Мользеном, тихо несущим свои воды к югу; в воде отражались старые липы на западном берегу реки. У входа на мост высилась каменная статуя святого Христофора; его огромная рука с пальцами странно одинаковой длины навек застыла в благословляющем жесте, адресованном всем странствующим и путешествующим, а также всем проезжающим мимо.

В Речном квартале, как всегда, царили вонь, шум и суета. В дверях дома номер девять по Маленастраде сидела квартирная хозяйка, госпожа Роза, и ласково улыбалась очередной приблудной кошке, склонив к ней свое морщинистое смуглое лицо. Кошка важно устроилась у нее на коленях. Итале госпожа Роза тоже улыбнулась, хотя и довольно сдержанно. Ей нравилось, что на втором этаже у нее живет молодой человек «из благородных», хотя Итале точно так же не платил ей за квартиру, как и его сосед, ткач Кунней, недавно поселившийся здесь со всем своим семейством. Когда Френин съехал, хозяйка решила разделить квартиру, сдав две из четырех освободившихся комнат этому ткачу, а две – Итале; так что теперь Итале приходилось пробираться к себе через жилище соседей – в общем, незначительное неудобство при плате всего в десять крунеров. Кунней вечно сидел за станком; он работал на подряде по четырнадцать-пятнадцать часов в день. Фабрика обеспечивала его пряжей, а готовое полотно он сам относил туда для окончательной обработки и раскройки. Такая система была распространена достаточно широко; хозяева предприятий были весьма довольны тем, что изолированные друг от друга работники стараются лишь заработать побольше, соревнуясь друг с другом, и совсем не думают об объединении в какие-то там союзы. Запах крашеной пряжи, ритмичное поскрипыванье и постукиванье станка уже стали для Итале привычными; теперь в той комнате, где он когда-то впервые беседовал с Френином, стоял ткацкий станок, занимая чуть ли не половину ее пространства. Все детишки Куннея были похожи на него – тощие, светловолосые, бледнолицые и какие-то настороженно-покорные. Итале не удавалось разговорить даже пятилетнего сынишку ткача, а уж сам Кунней слово лишнее обронить боялся. Наверное, думал Итале, они боятся не только меня, но и всех, кроме ближайшей родни. Он тихонько проскользнул мимо огромного станка, на котором как бы совершенно самостоятельно двигалось, медленно увеличиваясь в объеме, белое, безупречно ровное полотнище; это напоминало некий не имеющий отношения к человеку естественный космический процесс вроде движения тени на циферблате солнечных часов или горного ледника. Кунней при виде Итале молча кивнул. За стеной тоненько плакал младенец. Итале сел было за письменный стол, намереваясь поработать, но после разговора с Бруноем и безрезультатного путешествия за реку настроение у него было муторное, и он прилег на кушетку в алькове с намерением почитать Монтескье и забыть о своих бедах. Но уже через десять минут он позабыл не только о своих бедах, но и о Монтескье; книга упала ему на грудь, и он, безвольно уронив руки поверх книги, крепко уснул. Разбудил его стук в дверь. Спотыкаясь со сна, Итале поплелся открывать; вся комната была залита красным светом заката. Он ожидал увидеть Брелавая и не сразу сообразил, кто этот рыжеволосый мужчина, что стоит перед ним.

– Я Эстенскар. Мы с вами встречались у Палюдескаров, помните? В августе?

Это действительно был Эстенскар, великий поэт, которым Итале когда-то так громко восхищался, а теперь лишь ошалело смотрел на него, не в силах сдвинуться с места.

– Извините, я, видно, вас потревожил… – Голос у Эстенскара был высокий и довольно пронзительный.

– Что вы, ничуть! Пожалуйста, садитесь… Нет, не на этот стул, у него спинка отваливается…

Эстенскар пошатал спинку стула, удостоверился, что она действительно мгновенно отделяется от сиденья, отложил ее в сторонку и как ни в чем не бывало уселся на убогий стул.

– Я пришел, чтобы извиниться, господин Сорде.

– Изви… извиниться?

– Я тогда не имел права вести себя с вами так грубо.

– Имели, имели! Полное право! – Итале даже руками замахал.

– Мне очень жаль, и я прошу вас простить меня.

– Но вам совершенно не нужно передо мной извиняться, господин Эстен… – У Итале от волнения настолько пересохло в горле, что остаток имени он просто проглотил.

– Нет. Извиниться было совершенно необходимо. Тем более я очень хотел снова поговорить с вами. – Эстенскар улыбнулся – коротко, невесело – и сразу показался Итале совсем молодым. – К сожалению, у Палюдескаров я слишком часто встречаю глупцов, и у меня вошло в привычку грубить им, поскольку именно этого они от меня и ожидают. Однако, как я вскоре понял, вести себя столь же грубо с вами было непростительной ошибкой. Но скажите, вы действительно хотели бы создать свой журнал?

– Да. Пожалуйста, пересядьте на тот стул, он вполне прочный…

– А мне нравится этот. Ну и каковы же у вас успехи?

– Пока что денег хватает на пару номеров, но мне обещаны еще средства. Уже нашелся печатник, который понимает, в какую петлю сует голову. И мы получили письмо от Стефана Орагона из Ракавы…

– И все же расходы ваши вряд ли будут покрыты.

– Ну, если заседание ассамблеи все-таки состоится, можно было бы даже и на некоторую прибыль надеяться.

– А как вы думаете решить проблему цензуры?

– Мой друг Брелавай считает, что уже кое-чего добился. С тем самым человеком… помните? О котором вы тогда упоминали? С Гойне.

Эстенскар снова коротко, пожалуй даже натянуто, усмехнулся.

– И сколько же у вас в редакции народу?

– Мы четверо из Солария. И еще человек шесть-семь из Красноя. В том числе и Дживан Карантай, которого вы, возможно, знаете.

– Да. Очень талантливый писатель и очень хороший человек. По-настоящему добродетельный. Вам повезло. Это очень хорошо, что Карантай будет с вами работать. Значит, это, по всей видимости, будет литературный журнал?

– Поначалу – да. Проще найти общий язык с Управлением по цензуре.

– Вот именно! – презрительно воскликнул Эстенскар, однако в голосе его явно звучало удовлетворение. – Этих олухов, если иметь терпение, всегда в итоге можно обвести вокруг пальца – они ведь никогда не верили в действенность художественного слова, да и к Меттерниху никогда как следует не прислушивались. Он-то понимает, как может быть опасна литература! Да если б Меттерних имел возможность воплотить в жизнь свое самое заветное желание, то в империи на свободе не осталось бы ни одного поэта; все они давно сидели бы в темницах Шпильберга[25]. Нет, я порой просто восхищаюсь Меттернихом! По крайней мере, это действительно сильный противник,