Полдень XXI век, 2009 № 7 - Арцун Акопян

— Нет, не в саду. И было ему тогда не пять лет, а двенадцать.

— Так, ты сегодня не пьешь, — убрал бутылку под стол Михалыч. — Еще ни одного глотка не сделал, а уже полную ахинею несешь.

— Может, и ахинею, — пожал плечами Витек. — Но очень уж похож, и зовут так же, как и того...

— Кого — того?

— Того пацана, который меня чуть не убил.

В другой ситуации лицо Михалыча вызвало бы улыбку—широко раскрытые глаза и округлившийся от удивления рот никак не вязались с громадной коренастой фигурой. Со смесью страха и удивления смотрел Сергей на Витька, словно впервые увидел давнего приятеля. Недоеденный бутерброд свалился на стол из невольно разжавшейся руки.

— Чё? — только и сумел выдавить из себя Михалыч.

— То самое, — ровным голосом отозвался Витек. — Ты нашу последнюю встречу помнишь?

— Дак как же — ты как раз новое назначение получил куда-то в Сибирь...

— Точно. Только это «куда-то» было «ящиком», который и сейчас еще в сверхсекретных числится.

— То-то ты тогда темнил, куда едешь!

— Еще бы мне не темнить — подписку о неразглашении давал! И на письма твои отвечал через пень-колоду по этой же причине: в Новосибирске-то я жил не больше полугода, а в «ящике» работали вахтовым методом — месяц там, потом месяц дома отдыхаем.

— Дак, а Петька-то тут при чем?

— А ты не перебивай, а слушай. Ровно через год после свадьбы Нинка моя рожать затеялась. Я как раз сидел дома после очередной вахты, когда у Нинки схватки начались. Я «скорую» вызвал, через полчаса приехала такая расфуфыренная мадама. Нинка от боли орет, а эта сука спокойненько так расспрашивает: «На каком месяце? Когда воды отошли? Нет, дамочка, рановато вам еще рожать» Я чуть не силком заставил везти Нинку в роддом, сам рядом сел. Только от дома отъехали — Нинка рожать начала. Я докторшу эту из кабины зову, а она: «Не морочьте мне голову!» И ведь не выскочишь же на ходу из машины чтоб этой стерве морду набить! — Витек трясущимися руками вытащил из кармана начатую пачку «Беломора», закурил, жадно затягиваясь дымом. — Тут санитары доперли, что дело не шуточное, стали в стекло барабанить. Остановились. Врачиха меня в кабину перегнала, сама стала над Нинкой колдовать. В общем, когда к роддому приехали, из машины забирали двоих... Врачи сразу сказали — ребенок уже мертв, а жена при смерти, слишком много крови потеряла. Полночи врачи Нинку с того света вытащить пытались, да без толку... А пока я приемном сидел и чуда ждал, эта сучара со «скорой» в журнале целый роман накатала — якобы я всячески мешал врачам исполнить свой долг, не подпускал к жене из религиозных побуждений... И под этим ведь вся бригада расписалась! Меня из роддома прямиком в КПЗ доставили — убийца, мол. Как я там с ума не сошел, одному Богу известно. Дело, конечно, сразу прекратили, когда стало известно, кто я и где работаю. Но с работы все равно погнали — дескать, дыма без огня не бывает. Хорошо хоть с квартиры не выгнали — она Нинкина была, от родителей еще осталась, кооперативная. Схоронил я Нинку и мальчонку своего рядом с ней похоронил, памятник сделал, надпись «Нина и Олег» заказал... Мы с Нинкой как узнали что пацан будет, сразу имя выбрали, все необходимое купили. Вот и пригодилось... На работу надо было устраиваться, а на душе такое: не то что работать — на людей смотреть не могу. Думаю, фиг с ним, деньги на книжке кое-какие есть, месяц дома пересижу, очухаюсь.

— Это ты зря... — подал голос Михалыч.

— Я потом и сам понял, что зря. День-то жил нормально, а как дело к вечеру — чудилось, что Олежка в своей кроватке плачет. Я к нему, а там пусто... Потом стало казаться, что Олежка уже подрос, по полу бегает и лопочет чего-то... Нинкин голос ни разу не слышал, а Олежкин — каждый вечер. На шестой день отчетливо услышал, как он «папа» сказал! Вот тогда я бутылку водки, которая уже полгода нетронутая в холодильнике стояла, и открыл...

— Это понятно...

— За полгода я пропил все, что до этого заработал. Дома из мебели только матрас, стол и Олежкина кровать осталась.

— А кроватку-то зачем оставил?

— Не знаю, не смог я ее продать. Пил просто беспробудно, только бы голос Олежкин не слышать. А он с каждым разом все отчетливей, с каждым днем взрослее... Словно он за месяц год проживал. Когда пить стало не на что, пошел искать собутыльников... Нуда это дело обычное, сам, небось, также водку добывал?

— Было дело, — кивнул головой Михалыч. Недоеденный бутерброд так и валялся на газете, чай в стакане давно остыл.

— В общем, превратилось мое жилище в натуральный клоповник. И вот бреду я как-то по улице, ищу кого-нибудь, кто на водку расщедрится, и вдруг сзади Олежкин голос: «Папа!» А до той поры я голос только дома слышал! А сзади снова: «Папа, пойдем домой!» Я где стоял, там на снег и уселся. Обернулся — никого, только пацаненок незнакомый глаза таращит. Я говорю: «Подойди сюда, не бойся». Он подошел. Я спрашиваю: «Это не ты папу сейчас звал?» Молчит, только головой мотнул — нет, значит. Я опять спрашиваю: «А звать-то тебя как?» Петькой, говорит. Голос совсем другой, на Олежкин ничуть не похож. «Ладно, — говорю, — Петька, беги домой, а то батя с мамкой тебя заругают, что с таким чучелом связался». «Не заругают, — отвечает, — нету у меня ни бати с мамкой, ни дома: интернатский я». Потом помог мне подняться, посопел и говорит: «Вы, дядя, меня не прогоняйте, а то мне жить негде — сбежал я». — Витек сунул погасшую «беломорину» в набитую окурками жестянку с надписью «Морская капуста», хлебнул остывшего чая. — Самое удивительное, что я тогда все принял так, словно так оно и должно было быть. Пришли ко мне, начали потихоньку житье налаживать. Соседям сказали, что племяш мой приехал, сиротой остался. Друзья тамошние помогли на работу устроиться, денег ссудили в долг. В «комиссионке» кровать купили и тахту для Петьки, одежонку кое-какую. Работенка, кстати, неплохая была — телевизоры в ателье чинил, благо по радиосвязи кандидатскую защищал и паяльник в руках