Слуга Государев. Бунт - Денис Старый

И я, скороговоркой, чтобы, когда перебьют, сказано было уже немало, поспешил сказать:

— Первый стрелецкий полк приведу в Кремль. Закроем ворота, на Пушкарском дворе возьмём пушки и всё потребное для огневого боя. Садить дьяков, кабы те почали писать подмётные письма, что оба царевича живы и здравствуют, а Хованский — вор!

— Будет тебе! Бояр поучать! — пробасил Матвеев, сам себе противореча. — Поднимай свой полк и меняй стражу! Всё! Иное меж нами!

Матвеев развернулся и скрылся за дверьми царских хоромов. Его примеру, лишь только каждый по очереди бросая на меня задумчивый взгляд, последовали другие. А я просто остался стоять. Рядом был Рихтер и два десятка его людей. Руки держали на своих шпагах, боялись, наверное, что я накинусь на боярское собрание, а больше — ничего и никого. Кстати… Ведь они при шпагах, а не саблях или палашах.

Покопавшись в своих мыслях, я так и не понял, чего именно я ожидал. Награды? Так пока ещё не за что. Мало ли, может, я — пустозвон, который свой десяток привести в Кремль не сможет, не говоря уже о целом полке. Или же, словно тот ребёнок, ждал похвалы? Умно, мол, говоришь, добрый молодец? Так она мне не нужна. Ее не откусить, ею карман не отяготить. Я предпочитал что-то более осязаемое и материальное. Вот… карманы в кафтанах. Их очень не хватает, сумочка на боку недостаточна, как по мне.

— Херр Рихтер, — обратился я на немецком языке к ротмистру. — Выделите ли вы бравых своих солдат, чтобы они помогли мне добраться до полка? И не найдётся ли у вас телеги?

Ротмистр посмотрел на меня примерно с таким же удивлением, как на меня только что смотрели бояре. Мол, что за наглец такой.

— Полтину заплачу в полку! — уже менее дружелюбно сделал я предложение [полтина — половина ефимки, русского рубля].

— Два ефимка! — сторговался Рихтер.

Гляди-ка ты! Они, как вопрос касается денег, так и неплохо понимают русский язык, даже сами на нём говорят.

— Одна ефимка! Нет? И не надо! — сказал я и, собрав волю в кулак, чтобы меньше хромать на ушибленную ногу, сделал несколько вполне уверенных шагов в сторону Спасских ворот.

— Гут! Один ефимка! — согласился ротмистр.

Годовое жалование у него должно быть явно меньше двадцати серебряных рублей. И заработать даже один рубль, при этом ничего не делая? Разве же протестантская душа может упустить подобный шанс? А то, что Рихтер всё ещё протестант, как я думаю, можно определить по фамилии. Как правило, крещёным дают приставку «-ов». Но это, кстати, некоторым образом вне правил.

Рихтер был человеком явно в годах и, судя по всему, служил в России уже давно. А таких наёмников чаще всего склоняют сменить веру, суля подарки или ещё как-нибудь мотивируя. Но просить Рихтера читать символ веры или креститься я не собирался.

— Дозволение где на выезд? Кто дозволил? — требовал сотник на выезде из Кремля.

— Бояре Долгоруков и Матвеев повелели мне ехать! — сказал я.

Нет, не было никакой бюрократии, с меня не так чтобы требовали какого-то письменного разрешения на выезд. Этого ничего не было. Достаточно было прикрыться именами бояр. Ну и того, что в моём сопровождении было сразу десять солдат нового строя. А врать о таком? Смерти подобно.

— Спаси Христос, что не выдал Никифорова, что зело шибко он бил тебя! — сотник ухмыльнулся. — Ну и ты, как я погляжу, на кулаках горазд. Нешто, не узрел я тебя на поле кулачном ни разу.

— Ещё узришь, сотник! — отвечал я, сидя в телеге. — А десятнику твоему должок имеется. Не выдал я его, но зубы посчитать зело как желаю. А мог и прирезать.

— Ну коли на кулаках, так то — дело молодое. Поборетесь ещё! Крови промеж нас не нужно, — сказал сотник.

Телега уже тронулась, выезжая из ворот, но я посчитал нужным выкрикнуть:

— Не лезь, сотник, в тот бунт, что нынче будет. Приведи своих стрельцов под руку царя! Защити помазанника!

В ответ мне ничего не крикнули. Ну да и ладно. Вновь сделал я закладку на психологию. А там посмотрим. Если будет этот сотник метаться и не знать, к какой стороне примкнуть, то найдёт в памяти лишний довод встать за правое дело.

* * *

Софья крутилась в своей кровати, всё никак не могла уснуть. И причин тому могло быть как минимум две. В Новодевичьем монастыре даже царевне не предлагались мягкие перины. А спать на тюфяке, набитом соломой, было откровенно неудобно.

Вторая же крылась в её собственных мыслях — её беспокоило, что не всё так гладко идёт, как казалось ещё вчера. Пытливый ум молодой женщины заставлял её заниматься поиском причин такой тревоги. Ведь не зря так тяжко на душе?

Так и не уснув, Софья Алексеевна в один момент резко вскочила с кровати. Накинув на себя большой платок, она выглянула из кельи.

— Что случилось, государыня-матушка? — спросила верная прислужница царевны Матрёна.

— Нешто тревожно мне. Будто бы очнулись из своей спячки вороги мои и уже ножи точут, — отвечала Софья.

— Пошто, матушка, пугаешь так? Неужта осмелятся? — поддерживая разговор, говорила Матрена, при этом достаточно искренне, может, только несколько переигрывая, сочувствовала Софья Алексеевне.

Матрёна была прекрасно осведомлена о многих делах царевны, в том числе и о её приказах о душегубстве. Вот как давеча Софьюшка повелела убить стрелецкого десятника. Но, если б кто-нибудь Матрене сказал, что её воспитанница — не божий человечек, не чистая душа, служанка смогла бы и глаза выцарапать, несмотря, что Матрене было уже под шесть десятков лет.

— Матушка, тут приходили от… Ох и тайна то страшная… — говорила Матрена, протягивая небольшой клочок желтоватой жесткой бумаги.

— Да говори уже, небось, догадалась от кого. Это ты дурницу показывай всем иным. Я-то знаю, что ты не дура и мужеский разум маешь, — сказала царевна, одним мимолетным взглядом прочитав записку. «Медведь просыпается. Покуда из-за дурней медвежат шатун в силу не вошёл».

Текст записки отпечатался в сознании Софьи Алексеевны. Царевна замерла. Стоящая рядом Матрена не смела тревожить свою лебёдушку. Уж кому знать, как не кормилице и главной мамке, что, если Софья Алексеевна не двигается, то, верно, принимает очень важное решение. Потому Матрёна ждала. И не только самого решения, но