Ленька-карьерист - Виктор Коллингвуд

На одном из таких собраний, когда атмосфера накалилась до предела, Бочаров дал мне слово. В комнате стало тихо. Все знали о моей работе в КБ, о проекте ДИП.

Я встал, чувствуя на себе десятки взглядов — выжидающих, дружелюбных, любопытных.

— Товарищи, — начал я спокойно, — я не теоретик и не возьмусь судить о высоких материях, которые решает Центральный Комитет. Наша партийная ячейка — боевой отряд на конкретном участке фронта. И наша задача — не обсуждать приказы, а правильный способ их выполнения. И товарищ Сталин, и товарищ Бухарин, и уважаемый профессор Алферов, и другие товарищи говорят, по сути, об одном: о путях построения социализма. Но мне, как инженеру, кажется, что в пылу спора мы упускаем главное.

Я сделал паузу.

— Мы спорим, как убедить или заставить крестьянина отдать хлеб. А я хочу спросить: чем он этот хлеб должен вырастить? Деревянной сохой, которой пахали еще при Мономахе? Профессор Алферов говорит об экономической заинтересованности. А что может быть убедительнее для мужика, чем трактор «Фордзон», который за световой день вспашет столько, сколько он со своей клячей за неделю не осилит? Партия требует борьбы за хлеб. Так дайте же нашей армии хлеборобов надежное оружие!

Я повернулся к профессору:

— Вы правы, нельзя ломать крестьянина. Его можно и нужно переубедить. И тогда он сам пойдет в колхоз, а не из-под палки, потому что в одиночку бережно и эффективно использовать трактор, сеялку, молотилку ему будет не по силам. Коллективизация станет для него не кабалой, а единственно возможным способом приобщиться к цивилизации, к будущему.

Потом я посмотрел на «сталинцев»:

— И вы правы. Идет битва. Но главный наш враг в этом бою — не только «кулаки», а прежде всего — вековая техническая отсталость прежней России. Колхоз без машинно-тракторной станции — это узаконенная нищета в складчину. Это не шаг вперед.

Я чувствовал, как изменился воздух в комнате. Спор из раскаленной идеологической сферы переместился в холодную и простую технику.

— Товарищи, мы здесь — «технари». Наша задача, задача «бауманцев», коммунистов-инженеров, — я сделал ударение на слове «инженеров», — это наполнить схоластические споры стальной аргументацией. Дать стране трактор, комбайн, сеялку. Мы в нашем КБ сейчас бьемся над созданием серии универсальных агрегатных станков — серии ДИП. «Догнать и перегнать». Эти станки должны производить другие станки, двигатели, автомашины, тракторы. Вот наш ответ — практика социалистического строительства! Не лозунгами, а металлом! Не цитатами, а чертежами! Мы должны сделать коллективизацию не просто политически желательной, а прежде всего — целесообразной и выгодной для крестьян. Вот где проходит наш фронт, товарищи. На кульманах и у станков!

Я сел, чувствуя себя отъявленным демагогом. Ну а что? Я не выступаю против генеральной линии. В то же время и «головокружение от успехов» мне не пришьешь.

Даже профессор Алферов задумчиво изменился, признавая железную логику. Парторг Бочаров посмотрел на меня с новым, неподдельным уважением.

Вечером, когда мы с Бочаровым остались вдвоем, он, разбирая бумаги, не глядя, сказал:

— Правильно поступил, Брежнев. Очень правильно. Превратил теоретический спор в производственную задачу. Это и есть — ленинизм сегодня! Работай. Стране сейчас нужны не разговоры, а инженеры. Мы не запрашиваем цитаты, а за станки.

Эта история имела продолжение. Когда осень обрушила на Москву пронизывающий до самых костей ветер, я, благодаря содействию Бочарова, получил заветный пропуск в святую святых — в Свердловский зал Большого Кремлевского Дворца, где проходил ноябрьский Пленум ЦК. Я был «зрителем», допущенным на галерею зала без права голоса, одним из сотен приглашенных партактивистов.

Свердловский зал, называвшийся ранее «Екатерининский», был порождением другой, канувшей в Лету эпохи: тяжелые позолота лепнины, малиновые бархатные портьеры, исполинские хрустальные люстры, в которых трепетал скудный дневной свет. И в этой императорской роскоши, как в костюме с чужого плеча, сидели люди новой, пролетарской власти. Делегаты Пленума — в потертых кожаных тужурках и поношенных френчах, в выцветших гимнастерках и ситцевых косоворотках. Их лица, обветренные степными суховеями, изрезанные морщинами бессонных ночей и въевшейся угольной пылью, казались грубыми на фоне золоченых амуров и мраморных профилей царей.

Мне досталось место на приставном стуле в задних рядах. Моими соседями оказались двое. Слева — пожилой, рыжий мужчина с лицом, похожим на печеное яблоко, и мозолистыми, плохо гнущимися пальцами рабочего. Он представился коротко:

— Кириллов. Директор «Красного Профинтерна».

Справа оказался молодой человек в идеально отглаженной гимнастерке, с гладко зачесанными волосами и цепким, оценивающим взглядом. Он был из аппарата ЦК, из так называемого «сталинского призыва».

Заседание началось. После деловых, полных цифр докладов Молотова и Кагановича, на трибуну поднялся Бухарин. Он был бледен, но держался вызывающей прямотой. В зале стало тихо.

— Опять канитель разведет, — пробурчал Кириллов, устраиваясь на стуле, который скрипел под его тяжестью. — Теории… А на заводе план горит, металла нет. Резать надо, а не жевать.

— Правый уклон — это не канитель, товарищ, — не глядя на него, отчеканил молодой аппаратчик. — Это гнойник на теле партии! И его нужно вычистить, пока не развелась гангрена!

Опасения директора «Красного Профинтерна» вполне оправдались: товарищ Бухарин говорил долго и страстно. По-ленински грассируя и картавя, раскладывая по полочкам свои аргументы, он говорил о хрупкости смычки города и деревни, о том, что намечаемые меры по изъятию хлеба — это не политика, а авантюра, которая дорого обойдется стране.

— Мы не можем строить индустриализацию на методах военного коммунизма! — голос его срывался. — Это означает обложить крестьянство «военной данью», превратить его в колонию для пролетариата! Ленин предупреждал нас об опасности разрыва с крестьянским большинством! Мы рискуем получить не хлеб, а всеобщий бунт, новую, еще более страшную антоновщину!

— Интеллигенция вшивая! — процедил аппаратчик справа. — Кулака он жалеет!

— А что, если он прав? — тихо возразил я, скорее для себя. — Что, если деревня и впрямь встанет на дыбы?

Аппаратчик удостоил меня холодным взглядом.

— Деревня разная, товарищ. Бедняк и середняк пойдут за нами, как плуг за трактором. А открытых врагов, если понадобится, прижмем к ногтю. Для того она и «диктатура пролетариата».

После этого я счел за лучшее «не вякать».

Выступление Бухарина не встретило аплодисментов: его выслушали в ледяном, недружелюбном молчании. Было видно, как тяжело он переживает эту враждебность, как уходит из него сила. Он сражался за свою правду, но зал уже сделал свой выбор.

Потом началось выступление Сталина. Речь его предварили