Ленька-карьерист - Виктор Коллингвуд

Сенька умолк, тяжело дышит. Он выглядел как человек, сбросивший с себя не просто долг, а целую гору, давившую его, лишающую сна. Он не просто выкрутился — он прикоснулся к работе государственной машины, поучаствовал в чем-то настоящем, мужском, и вышел из этой передряги несломленным.

— Молодец, Сенька, — я искренне хлопнул его по плечу, и он слегка поморщился, ударившись по ушибленному настроению. — Не сдрейфил. Выдержал. Главное — урок из этого извлек.

— Еще какой! — горячо под захватом он. — Чтоб я еще раз с этой нэпманской шушерой связался! Да ни в жизнь! Уж лучше ночами на сортировочной горбатиться. Честнее, по крайней мере, и тревог меньше.

Я хмыкнул и отошел к окну. Внизу текла своею жизнью вечерняя Москва, гудела клаксонами, цокала копытами, куда-то спешила, переливаясь огнями.

— Ты не понял главного, Семен. Ты не просто с ушлым лавочником и парой урок столкнулся. Ты стал свидетелем, как заканчивается целая эпоха.

Сенька непонимающе уставился на меня.

— В каком это смысле?

— А в самом прямом. Кончилось их время! Это уже не частный случай, это система. Идет планерное удушение нэпманов. Налоги такие, что честному частнику не продохнуть. Законы такие, что любой шаг в сторону — и ты уже на лесоповале. Все, НЭПу кранты, скоро само это слово «нэпман» останется только в старых подшивках «Крокодил» да в протоколах ОГПУ.

Конечно, я и так знал, что НЭП к началу 30-х годов будет прикрыт за ненадобностью. Но теперь, работая с Бочаровым, я воочию увидел, почему это произошло. Если коротко — слишком уж много они воровали. Не отданные государству кредиты, мошенничество на сделках с государственными предприятиями, уклонение от налогов… и вот такие вот Ефимы Рафаиловичи среди нэпманов — считай, каждый первый. Неудивительно, что у партийного руководства, и так с неодобрением поглядывавшего на частника, в конце концов кончилось терпение!

— Государство, Сенька, скоро станет монополистом, во всем: в торговле, в производстве, и, судя по всему, даже в сельском хозяйстве. И в этой новой конструкции такие, как этот твой Фима, найдут себе место только под плинтусом, а его дружки-громилы отправятся строить Беломорканал.

— Чего строить? — не понял Семен.

— Не важно, — спохватившись, торопливо ответил я. — Ты, главное, вот что пойми: будущее — за инженерами, конструкторами, организаторами, за теми, кто плавит сталь и рисует чертежи. Спекулянтам там не место. Так что твой синяк, считай, это боевая отметина, знак отличия, полученный в последнем бою с частным личным укладом. Можешь гордиться!

— Так может, отметим? — подмигнул Сенька, доставая из-за пазухи бутылку рябиновой настойки.

— Надо бы, да некогда — видишь, чертеж надо доделать. Иди, лечи свой боевой орден. И на сопромат завтра, чтобы без опозданий!

* * *

О Сенькиной истории в курилках и коридорах училища зубоскалили еще добрую неделю, но затем жизнь вновь вошла в привычную колею. Наше конструкторское бюро работало не покладая рук: каждый вечер под висящими на шнурах низкими лампами, бросавшими на кульманы резкие, безжалостные круги света, склонялись десятки голов. Шелест ватмана, тонкий, нервный скрип грифеля о бумагу, споры о нюансах перевода дюймовых размеров в метрические — эта рабочая какофония была для меня и многих других студентов натуральной обыденностью. Мы, как хирурги, вскрывали стальное нутро швейцарских и американских станков, угадывая чужую, холодную мысль, силясь нащупать ее логику, и описать в чертеже.

В один из таких вечеров ко мне подошел Владимир Дикушин.

Он был, пожалуй, самой яркой звездой в нашем маленьком конструкторском созвездии. Невысокий, крепко сбитый, с вечно насупленными светлыми бровями и цепким, въедливым взглядом инженера, он сразу же стал вожаком группы, бившейся над самой неблагодарной практикой — упрощением иноземных конструкций. Для него не существовало авторитетов; на любой, самый хваленый «Цицинатти» или «Кольб», он смотрел с прищуром мастерового, оценивающего слишком мудреную машину: «Изящно, спору нет. А ну как в цеху накроется? Где на нее нутрянку сыскать?»

И вот он подошел ко мне с самым мрачным видом и положил на кульман два листа ватмана: шпиндельную бабку от токарного станка «Вандерер» и почти такой же узел от вертикально-фрезерного «Лоёве».

— Леонид, взгляни-ка, — самым ехидным голосом произнес он. — Вот два одинаковых по сути агрегата. Задача одна, а исполнение… словно два упрямых барана на мосту сошлись. У одного привод ременный, у другого — через «гитару». Корпуса разные, фланцы не совпадают, подшипники разные. Плюс, один в дюймовой, другой — в метрической системе. Каждый норовит по-своему извернуться! Мы просто тонем в этом разнообразии!

Он обвел рукой помещение, иллюстрируя свою мысль. Это был настоящий анатомический театр станков, целый пантеон капризных иноземных аппаратов, который мы пытались понять.

— Я думал, мы возьмем их машины, вытряхнем из нее все лишнее, удешевим и запустим в серию, — продолжал он, — а на деле выходит черти что! По сорок раз одно и то же переписываем. Упрощая один узел, мы рвем всю кинематическую цепь. Пытаясь скопировать в лоб, упираемся в наши заводы, в наш штат, где о сотых долях миллиметра читали только в книжках. Это путешествие по кругу, Леонид. Мы завязли в мелочах, а нужно ломать сам подход.

Привлеченный страстным тоном Дикушина, подошел Александр Владизиевский. Саша был старше нас, уже почти готовый инженер, серьезный, немного медлительный, с лицом мыслителя и рабочими руками. Он специализировался на автоматизации, на том, о чем мы пока только мечтали, — на поточных линиях.

— Что за шум, Володя? Опять с американцами воюешь? — спросил он с мягкой усмешкой.

Дикушин обернулся, глубоко набрал в грудь воздух и, понизив голос так, что его слышали только мы втроем, выпалил:

— Я предлагаю перестать заниматься ерундой. Мы просто тонем в этом копировании, когда могли бы заниматься более полезным делом. Нам нужен новый тип станка, который можно создать из стандартных агрегатов!

Он схватил огрызок карандаша и на чистом обороте начал быстро, размашисто рисовать.

— Вот! — он ткнул в сторону. — Это — силовая головка. Готовый, законченный узел. Подшипники, привод — все стандартное. Сделаем три типоразмера: малую, среднюю, большую. Вот, — рядом появился другой рисунок, — это стол. Тоже стандартный. Вот — механизм подачи. А тут, — появилась жирная, массивная фигура внизу, — станина. Литая, тяжелая, простая. А теперь… фокус!

Его карандаш запорхал над листом,