Мизанабим - Дарья Райнер

матрас, измятая тонкая подушка со следами ночного пота на белой наволочке. Стоит скинуть шерстяное одеяло, как чувствуется холодное дыхание стен. Комната незнакомая. Без окон. С лестницей из хлипких досок, ведущей наверх. Понимание приходит запоздало.

Её что, заперли в подвале? Но кто мог?.. Она ведь… Была в Хребте. На улице. Должно быть, потеряла сознание. Память возвращается вместе с пульсацией крови. В голове разливается чугунная тяжесть, горячая, как раскалённый в кузнице металл, сжимающий виски.

Умбра поднимает руку, чтобы смахнуть со лба прядь волос, и замечает бинты. Страх предательской многоножкой сворачивается в животе. Полоска чистой марли красуется на сгибе локтя – с пятнышком крови посреди. Обе ладони тоже замотаны. Перед глазами стоит Чумной: его бинты укрывают с головы до ног.

Она закрывает глаза.

Дышит на четыре счёта, как учил Скат. «Всё хорошо, боли нет, страха нет… это только в голове, в моей голове…»

Боль приходит, словно в насмешку. Возвещает о себе острым зудом. Ладони горят. Умбра впивается зубами в края бинтов, стремясь распутать, освободиться… Только сейчас она замечает на коже рук красные пятна, как от укусов злой крапивы. Трёт о край кровати, но это не помогает, и Умбра, пошатываясь, поднимается на ноги. Три коротких шага отделяют её от низкого столика, на котором стоит таз и кувшин с холодной водой.

Она пьёт из горлышка жадно, пока не начинает жечь в горле. Остаток выливает, расплёскивая половину на пол. Держать кувшин неудобно, он норовит выскользнуть из забинтованных рук, и Умбра ругается сквозь зубы. Слышали бы её братья!..

Её, всегда улыбчивую и готовую обнять, сочинить на ночь сказку или заштопать порванный носок.

Её, больную, жалкую, потерянную, запертую.

Она спешно опускает ладони в воду. Дыхание замирает. После мига боли приходит облегчение. Умбра стоит так несколько минут: колени на полу, руки отпущены в таз, глаза закрыты. Пытается вспомнить, что стало с ней после дома Каллимы. Набрела она на чей-то дом, или её подобрали на улице? А вдруг она кого-то заразит?.. Уже заразила?

Это – самое страшное.

Болезнь передаётся не только через касание, но и по воздуху. Достаточно слова – и другой обречён.

Когда ноги затекают, Умбра встаёт. Прижимает ладони к груди. Мокрые, они холодят кожу сквозь платье. В комнате нет зеркала, да и в целом обстановка скудная. На столике, помимо пустого кувшина, лежит кусочек мыла. Стоит масляная лампа. В углу – колченогий стул. Рядом с кроватью – пара туфель.

На этом всё. Пусто.

Умбра надевает туфли легко, не наклоняясь по обыкновению, чтобы застегнуть ремешки. Они больше по размеру, чем нужно, и пятка выскальзывает. Осторожный шаг по лестнице. Ещё один.

Держится за перила. Дышит.

Заперто.

Люк не поддаётся. Умбра опускает плечи. Её заперли здесь, но, как ни странно, страх отступает. Наверняка у него есть предел, за которым следует не то смирение, не то тупое безразличие.

«Глупая», – звенит в голове голосок Ясвены. Девочка права: Умбра сама беду накликала. Пойди она от площади сразу на мост…

«Я не успела, теперь всё рухнет, посыплется…»

Лицо видящей приходит на смену детскому; голос шепчет, похожий на её собственный.

Бред. Галлюцинации. Так ведь называют это врачи. Сложное слово, имперское…

Умбра возвращается на кровать, забирается с ногами под одеяло. Стискивает зубы, чтобы не дрожать. Суёт руки под мышки, обнимая себя нехитрым способом.

Считает минуты, текущие сквозь горячие веки.

Ждёт.

Кто бы ни привёл – или принёс – её сюда, он не страшнее миножьей хвори. Если оставили в живых, то, возможно, хотели помочь.

Склянки!..

Память снова прошивает иголкой. Всё, что она успела вынести из дома Каллимы, у неё отняли, забрали. Карманы пусты. Надежда на исцеление – отголосок боли.

«В боли мы рождаемся и в боли умираем. Боль – это правда, истина любого бытия, свидетельство того, что живо наше тело и связано с душой…»

Она шевелит губами, повторяя нараспев откровения из Увража Истины. Умбра не заучивала их, подобно верующим, просто запомнила, услышав единожды. От того, от кого меньше всего ожидала. Закрывая глаза, она представляет, что Ёршик лежит рядом: протянешь ладонь – и коснёшься русой макушки с растрёпанными вихрами. Глаза его – бездонная синь. В ладони зажата брошь-ласточка. Синие перья отливают перламутром.

Пахнет весной, и время обращается вспять…

☽ ⚓ ☾

Они сидели на берегу. Только вдвоём.

Умбра плела косу из выброшенных на берег водорослей, украшала «русальи волосы» обломками ракушек – просто чтобы занять руки. Предлагала Ёршику помочь с кораблём, но нет. Двухмачтовый бриг принадлежал только ему.

Конечно, Карп вырезал бы корму по-другому, умело и красиво, а Горчак справился с парусами быстрее, но Малой хотел сам. И это правильно. Она видела, как рождается чудо из смолёного дерева, неделя за неделей: вот голый каркас, вот скелет с двумя хребтами – фог-мачта и грот-мачта, – следом паруса из мешковины. И самое главное – штурвал. То, без чего не мыслит себя ни один капитан.

– У меня уже был раньше, – сказал он после долгого молчания. Даже молчать с Ёршиком получалось просто, по-своему уютно. – Но я не закончил.

– Почему?

– Отобрали. Брат Равен увидел, растоптал ногами, велел вынести обломки и скормить огню. За то, что мусор носил со двора. За то, что хотел… ну, своё. Послушникам запрещают иметь своё, – он шмыгнул носом, – только общее. Только то, что не оскверняет дух, – повторил он чужую фразу.

– Ты после этого убежал?

Раньше Малой не рассказывал. Обмолвился двумя короткими фразами, и всё. На него не давили. Все они собрались в Крепости не от хорошей жизни, а он был самым маленьким среди братьев – не спугнуть бы.

Он покачал головой:

– Не сразу. Выжидал. Когда секли – терпел. И голод терпел. А на Рябиновую ночь ушёл. Все братья стояли ночную службу до рассвета. Четыре раза в году так. Повезло, – он пожал плечами и обвязал два прутика медной проволокой – сделал основу для будущего штурвала.

Умбра смотрела на него и не знала, что сказать. Да и не всегда нужны слова. Потянулась и обняла за худые плечи. Острые края штурвала упёрлись в грудь.

– Спасибо.

– За что? – она тихо рассмеялась.

– За то, что… Ну, здесь.

Он отстранился, но Умбра поняла. Никому из братьев он такое сказать не мог – особенно колючему Горчаку или смешливому Карпу, – а ей запросто. Она же девчонка. Девчонки мягкие. В них изначально зашита забота: с малых лет носятся с куклами, как с детьми, а потом вырастают и рожают своих. Хоть Карп