Страж Ордена 2 - Никита Васильевич Семин

картина сложилась, и с каждым новым днем она лишь подтверждалась. Тысячи громоотводов, венчавших шпили соборов, дворцов и доходных домов, создали над Петербургом своего рода «энергетическую броню». Они принимали на себя удары молний и равномерно рассеивали их энергию, не давая Грани прорваться в слабых местах.

Но эта же броня создавала и побочный эффект. Энергия не исчезала. Она накапливалась. И в местах, где работали мощнейшие промышленные генераторы, этот «накопительный эффект» был особенно силен. Здесь Грань не просто истончалась. Она продавливалась, прогибалась, готовая вот-вот лопнуть.

И мы нашли такое место.

Это был огромный, унылый пустырь в районе Обводного канала, зажатый между тремя гигантами — чугунолитейным, механическим и прядильным заводами. Место, которое даже зимой казалось безжизненным.

Едва мы подъехали, я почувствовал это.

— Стойте, — приказал я, спешиваясь.

Воздух здесь был другим. Он был плотным, вязким, и от него веяло таким глубинным, неестественным холодом, что стыли ноги даже в теплых сапогах. Я сделал несколько шагов на пустырь. Снег здесь лежал странно, неровными, оплавленными проплешинами. На ветвях редких, чахлых деревьев не было инея. Они были покрыты прозрачной, как стекло, ледяной коркой, будто их окунули в жидкий азот. И тишина. Не было слышно даже далекого заводского гула. Звук тонул в этом вязком, холодном мареве.

— Граф, — позвал я, не оборачиваясь. — Сюда.

Шувалов подошел. Его лицо было серьезным. Он тоже это чувствовал.

— Что это? — спросил он тихо.

— Это то, чего я боялся, — ответил я, глядя на едва заметное дрожание воздуха над центром пустыря. — Прорехи тут пока нет, но она обязательно будет. Здесь, под нами, копится энергия для полноценного Прорыва четвертого уровня.

И пока Шувалов пытался осмыслить мои слова, в памяти всплывали страницы из учебника, который еще даже не был написан.

История, как известно, любит иронию. Особенно жестокую.

Примерно через два года, летом 1822-го тут должно было произойти событие, которое в моей временной линии вошло во все хроники под названием «Питерский прорыв». Он был страшен не столько числом тварей, сколько их качеством. Из разверзшейся Грани вышло всего трое. Три голема. Казалось бы — что такого, да только вот они были созданы не из хрупкой земли и валежника, как тот монстр, что я завалил на Урале. Нет. Они родились в сердце промышленной столицы и собрали себя из того, что было под рукой — из чугунных слябов, стальных балок, гранитных плит… Три неуязвимые, многотонные машины разрушения.

В моей истории с ними не смогли справиться. Гвардейские полки, гордость Империи, выглядели мальчишками, швыряющими камни в броненосец. Картечь отскакивала от их чугунной шкуры, а ядром было просто не попасть. Кошмар продолжался несколько месяцев, столица Империи лежала в руинах. В панике Государь выписал из Европы нескольких «одаренных» аристократов, прославившихся там истреблением мелкой нечисти. Увы, их тонкое искусство оказалось бесполезным против шагающих крепостей. Город горел. Сотни погибших, и полный паралич власти.

А спасение, как водится в таких историях, пришло оттуда, откуда не ждали. Из своих костромских лесов в охваченную паникой столицу пришел…. конечно же, отец Иоанн! Босой, в простой рясе, он один вышел на площадь, где третий голем как раз крушил здание Сената. И он остановил его. Просто положил на раскаленный металл свою ладонь, и гигант замер, а затем рухнул, рассыпавшись на куски.

Для России и всего мира это было невообразимым, немыслимым чудом. Страна обрела святого, который один смог сделать то, чего не смогла вся армия. Именно с этого дня, с «Укрощения чудовищ», и началась его всенародная, почти обожествляющая слава. Он стал силой, с которой пришлось считаться самому Императору. А тот, и так уже увлекавшийся мистицизмом, попал под полное влияние

И именно этот страх, этот позор имперской власти и это триумфальное возвышение непонятного пророка и заставили, в конечном итоге, горстку дальновидных людей, таких как Шувалов и Верхотуров, создать структуру, которая позже станет Орденом. Как противовес. Как последнюю линию обороны.

А теперь я стоял здесь. В 1820-м. На пороге той самой катастрофы, которая должна была стать и величайшим горем, и точкой отсчета.

И я мог ее предотвратить, спася тем самым сотни жизней. Но, сделав это, я стирал из истории ту самую трагедию, которая, в сущности, и породила Орден. Я выбивал из-под ног своих будущих союзников фундамент, на котором они должны были строить защиту мира. Да, я мог помешать возвышению отца Иоанна здесь, но кто знает, не вынырнет ли он где-то еще, в другое время, став еще сильнее?

Шувалов ждал моего мнения, не зная, что в моей голове решается судьба не только этого города, но и всей его временной линии. И я решил, что надо менять судьбу. Ведь зачем-то я оказался здесь?

— Граф, — сказал я, не узнавая собственного голоса — так он изменился от тяжести принятого решения. — Если мы немедленно не примем самые жесткие, самые чрезвычайные меры… этот город ждет кровавая баня. Такая, по сравнению с которой самая страшная война покажется детской игрой.

Шувалов окинул взглядом пустырь. Кажется, за это время он постарел на несколько лет.

— Что же, значит, нам надо поспешить. Немедленно едем на доклад к Его Высочеству!

* * *

Наш доклад Великому князю оказался короток и напрочь лишен какой-либо дипломатичности. Шувалов, отбросив светские условности, изложил дело, как оно есть. Я стоял рядом, готовый подтвердить каждое его слово и добавить технических деталей, но этого не понадобилось.

Николай Павлович слушал, сцепив пальцы в замок и положив на них подбородок. Его лицо было непроницаемо, как гранит. Он не задавал вопросов, не перебивал. Он впитывал информацию, и я видел, как в глубине его холодных серых глаз разгорается огонь. Не страх. Нет. Это был гнев — ярость правителя, обнаружившего, что под самым его носом, в сердце его столицы, зреет бунт, восстание. И то, что восставали не люди, а сама реальность, ничего для него не меняло.

Когда Шувалов закончил, Великий князь еще долго молчал.

— Эти заводы принадлежат Нарышкину, Строганову и герцогу Ольденбургскому, родственнику нашего Дома, — наконец произнес он ледяным тоном. — Все трое будут в ярости. Их убытки составят десятки, а то и сотни тысяч.

— Жизни подданных нашего обожаемого Императора, полагаю, стоят дороже, — дерзко, но уважительно ответил Шувалов.

Николай поднял на него взгляд. И неожиданно кивнул.

— Вы правы, граф. Адлерберг!

Последняя фраза была обращена к секретарю. Пожилой вельможа не замедлил явиться, по-военному щелкнув каблуками.