Тренировочный День 5 - Виталий Хонихоев

прямо на ухо, а Маша — улыбается. На секунду стало как-то… неприятно. Но она тут же одернула себя. Какая мне разница, подумала она, какая разница. Что там у этой Кнопки в голове и на сердце — ей-то что с этого? Даже слепой сразу заметит что эту Бергштейн к Волокитиной тянет как на якорной цепи, это только Машка ничего не понимает… ну или делает вид что не понимает.

— Просто нечего нам больше терять, все нам вспомнится на Страшном Суде, эта ночь легла как тот перевал, за которым исполнение надежд… — бьет по струнам Наташка Маркова: — просто прожитое прожито зря, не зря… но не в этом, понимаешь ли соль…

* * *

Поздно ночью в коридоре гостевого домика доски едва прогнулись под чьей-то легкой ногой. Прогнулись, но не скрипнули. Не скрипнула и дверь, которая едва-едва приоткрылась. В открывшийся проем проскользнула легкая тень и только колебание воздуха могло бы выдать присутствие незваной гостьи в номере гостевого домика. Лиля Бергштейн (а это конечно же была она) — бестелесной тенью скользила над полом к своей цели. На полпути от двери она остановилась и нахмурилась. Наклонилась. Подняла с пола что-то мягкое. Ночь стояла безлунная, света почти не было, но она определила на ощупь что это была большая плюшевая игрушка. Наверное медведь. Стараясь не шуметь, она мягко опустила игрушку обратно на пол и сделала еще несколько шагов. Протянула руку. Ага… вот и кровать… она сглотнула, чувствуя, как во рту все пересохло. Долгие две секунды она мялась у кровати, не решаясь, но потом — резко выдохнула и решительно сделала шаг вперед. Села на краешек кровати. Еще раз сглотнула, пытаясь смочить сухое как бумага горло. И… если тихонько лечь и пристроится вот так…

Чья-то сильная рука схватила ее и прижала, да так, что едва не выдавила весь воздух из легких!

— … ой! — тихо пискнула она, чувствуя, как стальные мышцы этой руки не дают ей и шанса на освобождение. Тут же что-то большое, тяжелое и горячее — придавило ее. Нога, подумала она в панике, она закинула на меня ногу!

— … — она напрягалась, пытаясь высвободится. Тщетно. Сталь мускулов даже не дрогнула, когда она приложила все усилия. Наконец она расслабилась. Сдула упавшую на лицо прядь волос. Подумала позвать на помощь или разбудить ту, кто сжимает ее в каменных объятиях, но… тогда они соседку разбудят… она сглотнула.

— Валя? — прошептала она: — Валя? Проснись… это я! Я… ну кровать перепутала! Валя! Валя⁈

— Мммгмм… — сонно пробормотала ей на ухо Валентина Федосеева и прижала ее к себе покрепче.

— А… говорила, что не спишь с плюшевым медведем… — выдавила из себя Лиля: — и что во сне не разговариваешь…

— Ммм… — нога Валентины обвилась вокруг бедер Лили и та — вздохнула, смиряясь со своей участью. Постаралась расслабиться, глядя в темноту. Подумала о том, что она сама балда, кровать перепутать… и что нужно постараться выспаться, раз уж все так вышло… а еще о том, что Валя спит совсем без ночнушки и что у нее, наверное, температура, вон какая горячая…

— Жарко. — шепчет она невидимому в темноте потолку: — и в туалет хочется…

Глава 14

Свою кличку Айгуля Салчакова не любила. Хотя бы потому, что никакая она не «Казашка», у нее мама из Узбекской ССР. Отца она толком не помнила, а вот отчим тоже из Ташкента, так что даже если пойти на поводу прозвища по национальной составляющей, то она никак не «Казашка», а скорее «Узбечка». Тем более что и Аню Чамдар тоже называли «Казашкой», хотя и она тоже узбечка. Более того, если Чамдар была «Маленькая Казашка», то Айгуля почему-то «Казашка Большая», хотя между ними не такая уж большая разница в росте. Ирония заключалась в том, что если бы Аня Чамдар была, например якутка, то на них один ярлык бы не навесили.

Так что на прозвище она не отзывалась принципиально и сердилась на тех фанатов, которые выкрикивали такое с трибун во время матчей. Вообще вся ситуация выглядела как-то странно, даже невероятно и нереально. Чтобы они играли в одной команде с Юлей Синицыной и Лилей Бергштейн, пусть даже на один матч? Да у тех, кто в спорткомплекс придет — глаза на лоб вылезут, заклятые враги вместе на одной стороне, это как увидеть, что пехоту Ланкастеров прикрывает тяжелая рыцарская кавалерия Йорков, не бывает такого! При такой мысли — дух захватывало. Когда совсем рядом стояла Черная Птица «Красных Соколов», стояла как и все — переминаясь с ноги на ногу и готовясь принять мяч — она чувствовала себя как во сне. Юлия Синицына — вот она, протяни руку и дотронешься. Ладно эта Бергштейн, чтоб ее, к ней она уже привыкла, она не такая как все, Феррум Кнопка, Шаровая Молния и Железный Кайзер, от нее можно ожидать чего угодно. Она может и восстание против правительственных войск вести в какой-нибудь африканской стране и на северный полюс в экспедицию пойти и вообще дел натворить. НО Синицына…

И в отличие от всех этих, пускающих слюни фанатов, Айгуля Салчакова совершенно точно знала на что способна Синицына, потому что она всегда стояла напротив нее, потому что это была ее работа — противостоять Черной Птице. С которой она никогда не справлялась хоть сколько-нибудь удовлетворительно. Пушечные удары, невероятно точные и хитро закрученные подачи, управление мячом в полете, когда он несется так быстро, что как будто размывается в пространстве, невероятный прыжок вверх, когда Синицына — загораживает солнце для своих соперников, находясь в воздухе, словно большая, хищная тень — вот за что ее прозвали Черной Птицей.

И Айгуля прекрасно помнит свои ощущения в те моменты, когда ей приходилось стоять на принимающем конце подачи Черной Птицы «Красных Соколов». Неуверенность в своих силах. Сомнения в том, достаточно ли она хороша. Проклятая дрожь в коленках, тот самый тремор про который Маслова говорит «снова ты Салчакова как чихуахуа трусишься…». А в тот самый момент когда Черная Птица взлетала в воздух, заслоняя солнце своей тенью — обреченность. Понимание того, что она уже ничего не сможет сделать.

Айгуля сотни раз говорила сама себе что и Синицына и Бергштейн — всего лишь люди. Такое же человеки как и все остальные, не боги горшки обжигают, у них есть все человеческие слабости, в конце концов они