Крестьянский король - Никифор Гойда

ещё есть, в целом на зиму хватит. Сделаем рассол покрепче в одном корыте, оттуда будем макать щётку. Марфа улыбнулась, сказала, что ей нравится, когда всё по порядку. Я тоже люблю порядок, но люблю ещё, когда он не орёт, а просто есть.

Мы вынесли из погреба ящики, отнесли их на настил к навесу. Аграфена тут же подтащила две широкие рейки, положила их крест-накрест, чтобы не выставлять их прямо на доски. Ульяна принесла корыто и от соседа кувшин кипятка — печь у них к тому часу уже была горячей. Параскева достала из мешка чистые холсты, не полотенца, а именно холсты, что потом не жалко в щёлоке выбелить до треска. Всё встало быстро, как будто так и было задумано.

Я разложил работу по людям. Дарья смотрит за чистотой и решает, что оставить, что выбросить. У неё глаз ровный. Марфа держит счёт времени, чтобы мы не забылись и не забили погреб паром; каждые десять минут открывает верхнюю трубу и закрывает нижнюю, потом наоборот, чтобы воздух шёл, но не гулял. Ульяна месит глину с золой и готовит побелку; она не спешит и руками чувствует, где густо, где пусто. Параскева следит за корытом и водой; у неё всё на месте, вода не выливается, щётки не тонут. Аграфена берёт на себя тяжёлое: таскать ящики, снимать бочонки, поддерживать, где мужская сила нужна. Мужиков звать не стали. У каждого своя работа по дворам. Да и здесь женские руки всё делают не хуже.

Я шёл по ряду репы вместе с Дарьёй. Приседали, брали в ладонь, стучали пальцем по боку. Звук глухой — сердце живое. Если звонкий — пересохнет. Если мягко — глубоко пошла беда, тут уже не лечится. Мы не спорили. Срезали чёрное там, где можно, и посыпали рез крупной солью, чтобы утянуть влагу и злую живность. Потом эти корнеплоды складывали в отдельный ящик, он пойдёт наверх, ближе к трубе, под глаз. Что чисто абсолютно, шло в свежий, сухой песок, который заранее просеяли и подсушили у печи. Ровный ряд, тонкий слой песка, ряд, опять песок. Простой способ, а жизнь длинит. Дарья тихо сказала, что песок и соль пахнут морем. Мне тоже так показалось, хотя море было где-то далеко за всем нашим миром.

Параскева к тому времени уже растёрла золу с горячей водой. С раствором работали щёткой. Сначала стены снизу вверх, чтобы не оставлять тёмных разводов. Я снимал мягкую плесень ножом, складывал в ведро и тут же выносил на двор, чтобы не расползлась по воздуху. Ульяна принесла глину, смешала с золой, добавила в раствор щепоть соли, довела до густоты сметаны. Мы прошли побелкой по стенам и по низу полок. Цвет стал простым, серовато-светлым. Погреб сразу стал выглядеть строже, а запах сырости ушёл в сторону.

С трубами тоже было важно. У нас две вентиляционные трубы. Одна под потолком, другая ближе к полу. Я рассказал ещё раз, чтобы все помнили. В морозные сухие дни открываем верхнюю на полчаса утром и столько же под вечер, нижнюю прикрываем. В сырые дни делаем наоборот и короче, чтобы не набрать влажность снаружи. Когда много пара от горячей воды, открываем обе на минут пять, потом закрываем нижнюю.

К полудню стены уже подсохли, но главное ещё оставалось — дым. Аграфена с Ульяной принесли связку еловых лап и немного сухого можжевельника. Заслонили все вещи тряпицами, чтобы копоть не садилась лишняя. Я запалил тихий костерок прямо в глиняном блюде у входа и подал на него сырые щепки — не для пламени, а для дыма. Дым пошёл мягкий, пахнул лесом. Мы с Марфой стояли у трубы и следили, чтобы тянуло ровно, без рывков. Пятнадцать минут, не больше. Потом перекрыли и дали погребу постоять в дыме, как в тёплой шубе. Дым — не волшебство. Но старый лесной дым умеет останавливать злую живность, если не размахивать им, как метёлкой.

Когда проветривали, вошёл Матвей. Он не любил в погреб спускаться без нужды, но тут выглянул, кивнул нам всем и спросил коротко, хватает ли соли и песка. Я ответил, что хватает, и сказал, чего не хватает — ещё двух широких реек и одного малого корыта. Матвей молча развернулся и ушёл. Через десять минут принёс рейки и корыто, а за ним шёл Гаврила с охапкой сухих тряпиц. Я хотел сказать, что мужиков не звали, но язык не повернулся. Пришли — значит дело принесли. Никита подтянулся позже и сразу начал подправлять дверцу лаза, чтобы щели не целовали холод в лицо. Мы никому не давали распоряжений. Каждый брал свою долю и делал.

После дымка мы проверили бочонки. Грузди лежали в рассоле белыми кругляшами, запах чистый. Опята тёмнее, но ровные. На поверхности одна узкая полоска сивого налёта — не беда, её сняли чистой ложкой, рассол долили, крышку протёрли солью. У Марфы рука твёрдая, тонкая, как у мастерицы по тканям. Она такое делает не спеша, зато потом не переделывает.

К вечеру погреб стал другим. Воздух суховатый, холодок ровный, стены строгие. Ящики подняты на рейки, проход зачищен.

На дворе уже тянуло морозцем. Лёд у края речки чуть расширился. Трава под навесом хрустела. Мы закрыли крышку погреба, подперли её клинышком и пошли по домам. На ступенях Никитиного крыльца я сел на минуту, чтоб записать в блокнот простые сроки. Дымить раз в неделю в сухую погоду, не больше пятнадцати минут. Поверять песок у репы — раз в три дня. Срезать чёрное — не жалея, не уговаривая. По трубам — держаться расписания, в сырую оттепель не открывать широко, чтоб не напустить туман. Это всё мелочи, но именно из них зима складывается в ровный ряд.

На другой день мы с Матвеем прошли по дворам. Не проверять, а смотреть, как живёт хозяйство. У кого дрова сложены в клети, у кого под навесом с краю, у кого прямо к стене прижаты. У кого настил к сараю держится, а у кого уже просел на мокром месте. У кого стропила на сеновале дышат ровно, а у кого снег может провалиться. Мы не ходили с бумажкой, но в голове у каждого свой список шёл. Матвей иногда останавливался, поправлял верхний ряд поленницы, чтобы вода не заполняла угол, — делал молча, а хозяин дома понимающе кивал. Я всё больше видел, как мои слова за лето превратились в общие жесты. Не мои это уже слова. Люди сами их взяли, под свои руки поддели и