Крестьянский король - Никифор Гойда

Пока женщины солили грузди, мы с Лёнькой перетянули настил у ручья, где колёса всегда любили зарываться. Вбили два новых хвороста, засыпали песком, постучали ладонями по краю. Лёнька сказал, что теперь даже Гаврилина тележка пройдёт, а у той колёса самые капризные. Я похвалил коротко. Он засиял.

К вечеру Матвей собрал короткий круг на том самом месте у бочки. Он говорил мало. Сказал, что старое поле мы оставляем в покое до весны. Мы его кормим, не трогаем. Целину дотянем до позднего сентября, потом тоже дадим ей отдышаться. Под зиму бросим рожь, чуть‑чуть, чтобы весной встретила нас смысленным зелёным ковриком. Капусту в кадках проверять через день, подбивать гнёт, снимать пену, не лениться. Репу в погребах просматривать раз в неделю, чтобы хворую вовремя вынуть. Муку не трогать треть, это железный закон. Грузди держать отдельно от капусты, чтобы не спорили запахами. Опята сушить позже, когда пойдут дружно, и складывать в холщовые мешочки на чердаке, где не сыро. Всё это он говорил без напора, но каждая вещь ложилась на своё место, как кирпич в стену.

В одну из тихих ночей ко мне подошла Дарья. Она принесла бережно уложенную стопку мешочков из тонкой ткани. Сказала: этим мешочкам нужно семя. Я улыбнулся. Вот это и есть настоящая тыловая победа. Без мешочка семя — это россыпь. С мешочком семя — это запас. Мы с ней разложили мешочки по дворам. Женщины стали подписывать их угольком, кто как умел. У Марфы каллиграфия, у Татьяны из дальнего двора буквы как палочки, но все всё поймут.

Однажды, уже ближе к ночи, я сидел с планшетом у окна и переписывал в него день. Никита подошёл и спросил, что я там всё пишу, что взгляд у меня тогда как у плотника, который мерит брус, а не как у сказочника. Я показал ему. Он посмотрел, мотнул головой и сказал, что в этом стекле есть толк, если за ним не прятаться. Гаврила сказал, что ему нравится, когда я после записи чуть улыбнусь. Значит, всё встало на место. Я рассмеялся. Дом у Никиты учил меня тишине, как учит старый мастер молодого. Не словами, а полками и скрипом петель.

В начале следующей недели мы собрали большой стол на природу. Не пир, а благодарный обед за сбор урожая и за муку. Вынесли скамейки, поставили доски, накрыли чистыми полотнищами. Дарья поставила кружки с брагой. Немного, для ровности в плечах. На столе были пирожки из капустной крошки, горшочки с фасолью, ломти репы с солью. Дети носились вдоль кустов, а старики рассказывали про один год, когда снег лёг в октябре и встал до самой Петровки. Мы слушали эти рассказы как внимательно, так и без страха. У нас теперь было на что опереться. Слова стариков ложились на муку и квашеную капусту, на грузди в рассоле и на мешочки семян.

И всё равно мы не бросали дела. Грузди солили почти каждый день. Миски с белым молоком стояли на краю стола, и вода в них менялась, как смена караула. Опята пошли в конце месяца. Мы сушили их на верёвках над печью, на решётках и на нитках у окна. Запах стоял такой, что дом дышал лесом, даже когда на дворе моросило. Я записал в планшет: опята сушёные две корзины за день, держать в тени, мешки холщовые, не коптить.

Однажды вечером, когда ветер стянулся с ручья и запахнул дворы прохладой, ко мне подошёл Матвей. Он всё так же уважал мою работу и держал своё слово вместе со мной. Сказал: ты думаешь, мы теперь будем жить, как в сказке. Я ответил, что думаю так: мы будем жить в труде, но этот труд не будет выбивать почву у нас из‑под ног. Он усмехнулся глазами. Сказал: хорошо говоришь. Дальше он спросил, не тяжело ли мне у Никиты. Я сказал, что дом принял меня как надо. Никита держит его без лишних слов, а Гаврила знает, когда поднести воды молча. Матвей положил мне руку на плечо и сказал: значит, правильно устроились.

Ночью я долго не спал. Слышал, как у стены скрипит старое колесо, как в сенях ходит Гаврила, как у соседнего двора шепчутся, не разбирая слов. Я думал о простом счёте. О том, что у нас есть мука, что в кадках касается бортов рука и уходит вниз в квашеную толщу, что в погребе лежит ровная репа, что у нас в мешочках на столе пшеница и овёс, выращенные здесь. Мы дали старому полю отдохнуть. Мы дали целине вкус работы. Мы не наврали себе ни в одном слове и не схитрили ни в одном мешке. Я понял, что это и есть настоящая крепость.

Когда в следующие дни пошёл мелкий дождь, я вышел на край поля, к пояскам, и присел, тронул землю пальцами. Земля была тёплой и мягкой. Она принимала воду без злобы. А это значит, что всё, что мы сделали летом, не расплавится, как лёд. Останется. Я встал, посмотрел на деревню и улыбнулся так, как улыбается человек, у которого в доме всё в размер. Впереди была настоящая осень. Мы были к ней готовы. Мы не богаты, но мы умеем трудиться. А это иногда дороже серебра.

И мне стало ясно, что следующая весна уже ждёт нас в этих мешочках, в кадках, в погребе и в тихих записях на моём стекле. Мы сделали, что нужно было сделать, и сделали это по‑деревенски, без лишнего шума. Осень вступила в свои права, и мы встретили её с полными руками.

Глава 10

С утра воздух стоял чистый и звенящий. Не мороз, а намёк на мороз. Берёшь ведро, а ручка уже прохладная, будто железо заранее знает, что скоро зима. Над крышами тянулся лёгкий дымок, куры копались у крыльца, где падали вчерашние крошки. От реки шёл низкий, уверенный гул. Наша речка узкая как ручей, но сильная как настоящая река. С моста кажется, что перепрыгнешь, а подойдёшь ближе — понимаешь, что по весне она берёт берег в зубы так, что любая доска учится уважать воду.

Я сел у Никитиных сеней на лавку, положил на колени планшет, протёр экран рукавом. Солнечная панель за последние ясные дни подкормила батарею, значит хватит на час, если не моргать понапрасну. Щёлкнул. Загорелся белый прямоугольник. Я вынул мешочек