Крестьянский король - Никифор Гойда

К полудню в деревне шум стоял ровный, деловой. Мужчины тянули тележки от участка с горохом ко дворам. На телегах лежали мешки, по которым угадывался горох: зерно шевелилось туго, будто дышало. На другом возке пахло бобами, их сушёная кожура тихо шелестела, и этот звук был как шуршание денег в кошеле, только честнее. Репа стояла на широких настилах, очищенная, с тонкими зелёными хвостиками. На солнце у кромки сараев поблёскивали чистые ножи, их протёрли золой и подсушили. Деревня приготовилась к большому счёту.

Матвей вышел на середину двора, посмотрел кругом и сказал совсем негромко: по домам отнесём, погреба уложим, лишнее на обмен. У нас хлеба в закромах мало. Мука нужна. Счёт ведём на десять мешков. Я сказал в ответ, что меньше не годится. Сорок один рот и ещё запас на весь путь и на плохой день. Никто не спорил.

Горох мы делили так. Первый оборот, тот, что шёл с начала лета, лежал уже в мешочках у печей, досушивался от последней влаги. Его трогали только ладонью, как трогают тёплую булку перед тем как разломить. Второй оборот снимали сейчас. Дарья разложила на настилах тонкие полотнища, те самые, что давала мне под капустную рассаду. На них горох подсыхал быстрее и без горечи. Пахло тёплой соломой и чем‑то ещё, похожим на ореховую скорлупу. Лёнька ходил вдоль рядов и мерил мешки взглядом. Он теперь любил счёт не меньше, чем палку для настилов. Я спросил его, сколько выйдет на весь двор до вечера. Он ответил без заминки: к ударам колокольчика будет восемь мешков плотных и два полумешка. Это много для нашей полосы, но не так много, чтобы забыть про зиму. Мы договорились: два мешка оставляем на семя, остальное в пищу.

Бобы снимали вдвоём Роман и Пётр. Роман держал мешок, Пётр щёлкал сухие стручья так быстро, будто в юности делал это через день. Он работал молча, а Роман постепенно смягчался лицом. Руки помнят, сказал он тихо, руки всё помнят, когда им не мешает чужая суета. Я присел рядом, взял горсть зёрен и пересыпал в ладонях. Зерно было ровное, плотное, с хорошей тяжестью. Полмешка сразу отвели в сторону, на будущую весну. Остальное пойдёт в похлёбку и на пироги, когда придёт большая мука.

С репой пришлось заняться самым утомительным, зато нужным. Мыть, отрезать ботву, выбирать без черноты, перестилать на чистую солому, не класть в погреб мокрой. Марфа будто заново родилась в этой работе. У неё рука была быстрая и точная, без жалости к лишнему листу. Она говорила над тазом, не поднимая головы: дом любит, когда в нём всё в размер. Репа любит, когда её моют без пены. Дарья улыбалась глазами и подтягивала к себе новую охапку. Женские разговоры шли про своё, но в них слышно было общее. Мы не барахтались каждый сам по себе, мы складывали зиму в одну большую ладонь.

Погреб начал наполняться. Его дно мы застилали песком, репу клали на сухое, шейками в разные стороны, как ребят в тесной бане. Между слоями шёл ещё песок. Я показывал, как оставить тонкую щель у стены, чтобы воздух ходил и не собирался под крышкой в один мокрый ком. Никита сказал, что в его доме так делал ещё его тесть, только песка жалел. Мы песок не жалели. По краю ставили небольшую глиняную чашу с золой, она тянула лишнюю влажность. Этот простой приём я подсмотрел у одного старика у нас, когда ещё учился отличать пустую суету от толковой мелочи. Здесь он пришёлся как влитой.

К вечеру у погреба валялись зелёные хвостики, и земля под ногами была мягкой, как коврик. Матвей ходил вдоль него и останавливался. Не чтобы командовать, а чтобы видеть. Он сказал: на обмен выкатим завтра до зари. Везти будем репу чистую, по виду приличную. По мешку от каждого двора. Дальше мы поговорили про присмотр за ульями, потому что осень любит воровать у пчёл. Но это было уже на краю разговора, потому что мысли стягивались к дороге.

Ночью я вытянул из мешка планшет, давно спрятанный в сундук у Никиты. Он лежал там как редкая вещь, к которой притрагиваются только по делу. Я поставил его на край стола под лампадкой, включил, щёлкнул пальцем по экрану и открыл свои записи. Пальцы помнили все те же линии: дата, что посеяно, что снято, сколько ушло в погреб, сколько ушло на семя. Я добавил строки: горох сушёный восемь с половиной мешков, в семя два, в пищу шесть с половиной. Бобы сухие почти мешок в еду, а на семя уже отложил половину. Репа в погреб двадцать четыре тележки, чистых, отсортированных. Капуста на кадки первая партия, два больших кадюка заложено, соль не пожалели. Пшеница на семя собрано, ячмень на семя собрали чуть меньше, чем хотелось, но достаточно. Овёс тоже лежал в отдельных мешочках, мои старые образцы, которые я привёз в рюкзаке, теперь стали местными мешками. Я сделал пометку, что смесь семян на будущую весну уже не чужая, а своя, с этой земли. Это было приятно так же, как приятно слышать у печи знакомый смех.

Я пролистал ещё страницу и начал новый список. Что не забыть до морозов. Проверка крышки у погреба. Подремонтировать настил у ручья, где телеги чуть проваливаются. Поставить лёгкую изгородь у лент злаков, чтобы скот не затоптал. Дожечь и просеять золу для капустных кадок, чтобы было чем подсыпать с краёв. Подкинуть компоста под те места, где корка после последнего дождя взялась плотной шапкой. В отдельной строке написал: мука десять мешков, не меньше. Подчеркнул. Увидел, как слово жирнеет, и стало спокойнее.

Утром мы выкатили тележки. Лошадей было по‑прежнему три. На каждую положили столько, сколько совесть позволяла. Никита взялся за оглобли без лишних слов. Гаврила, худой и жилистый, смотрел на колёса, чтобы не попали в глиняную колею у ворот. Дарья вынесла из дому полотняные мешочки для мелочи, чтобы выручку не кидали в один общий мешок. На обмен шли Роман, Пётр и Никита. Матвей оставался в деревне, Савелий тоже. Женщины проводили телеги до края дворов и вернулись к капусте, к репе, к печам. Я пошёл рядом с телегами до поворотной сосны и там остановился. Я сказал напоследок: смотреть не на первое слово, а на последний вес. Репа красивая — это хорошо. Но взвешенный мешок муки лучше любого слова.

Пока телеги катились к людям, у нас в деревне