Крестьянский король - Никифор Гойда

Груздя мы солили рядом. Их приносили полными корытами. Люди уходили в лес с утра и возвращались к обеду. Я здесь ещё не жил в прошлую осень, но у каждого двора память длиннее, чем у моего блокнота, так что люди знали грибные места. Грузди я велел вымачивать терпеливо. Вода утром, вода вечером. Солить только на третий день и кидать сверху чистую крышку под гнёт. Соль не жалеть, травы не сыпать, только лист душистый да немного чеснока. Женщины кивали. Здесь спорить было не о чем. У груздей свой закон.

Опята пошли ещё не скоро, но их предыдущие места отмечали веточками заранее, чтобы осенью не бегать в ширь. Я попросил Лёньку пройти по тропам и поставить по две тонкие ветки крестом там, где прошлой осенью опята шли густым венцом вокруг старого пня. Он это сделал охотно, а к вечеру принёс ещё и связку чабреца. Сказал, что по дороге нашёл на сухом пригорке. Мы его связали и подвесили в сенях. Пахло домом.

Когда телеги вернулись, солнце было уже низко. Никита шёл медленнее обычного, будто считал каждый шаг. Пётр, наоборот, улыбался, как мальчишка. Роман снял шапку, потряс её и сказал тихо: живы будем. На телегах лежали мешки, и по швам уже видно было, что это мука, не ячменная шелуха и не крошево. Взвесили. Один, второй, третий… Считали вслух не ради суеверия, а чтобы у каждого на языке появился вкус числа. Вышло одиннадцать мешков. Одиннадцать. Мы хотели десять. Значит, смогли торговаться. Никита сказал без хвастовства: брали честную репу, чистую, глаза у торгового человека сразу мягче становятся. Пётр добавил, что подмазал разговор новостью про грузы для обмена ближе к зиме. Роман сказал, что молчал и только смотрел. Этого оказалось достаточно.

Муку не растаскивали сразу. Сначала оставили одиннадцатый общий мешок в запас у Матвея. Это не побор, это страховка. Потом разделили ровно, без длинных рук. Каждый двор получил своё. По вечерам теперь в печах будет пахнуть иначе. Лепёшки, пироги, похлёбки густые. Я попросил всё же придержать одну треть мешков до поздней осени и не лезть в неё раньше времени. Люди кивнули. Этот год научил не смахивать с полки то, что можно достать позже.

После муки разговор сам собой ушёл в сторону старого поля. Оно теперь лежало под тонкой зеленоватой шубой. Мы кормить его не переставали. Рожь и овёс на зелёную массу уже поднялись по щиколотку, не выше. Этого хватит, чтобы в конце месяца положить зелень вниз, в землю. Пояски держали воду и тянули за собой ветер, поэтому верхний слой не сушился в камень. Мы с Матвеем прошли по границе поля и поговорили про посев под зиму. Я сказал: если успеем, кинем лёгкую ленточку ржи под снег, чтобы весной вышла первой. Овёс оставим на весну. Матвей кивнул. Он всегда кивал, когда в голове уже всё сложил. Савелий присел у края, крошил землю пальцами и сказал: поле не злится. Оно помнит, что его любили и раньше, просто не умели поить летом. Теперь будет уметь.

Вечером у бочки случились посиделки. На этот раз без большого пира. Брага была понемногу, для теплоты в плечах. Женщины поставили на широкий круг глиняную миску с жареными пирожками из капустной крошки, того, что остался от чистки кочанов, смешанной с мукой. Соль подали отдельно. Говорили просто. Кто где вымыл репу чище, у кого яма суше, где песок крупнее. Я сидел рядом с Никитой и слушал. Он вдруг сам заговорил про прежние зимы. Сказал спокойно.

Жили беднее, но не глупее. Сеяли понемногу, потому что топтали много. Воду весной отпускали, потому что боялись, что она нам межи утащит. Навоз держали подальше, потому что зверьё на запах приходит, а нам дети дороже. Думали, что зелёная масса в почве — дурь, потому что в рот её не положишь. Поэтому и краили зиму по живому. Капуста была не всякая, репу ели не вымыв как следует, горох сушили не в тени, а под балкой, где дым шёл криво. На обмен выносили шкуры да сушёную рыбу, потому что рядом вода, и так проще было. Когда приходили по дороге те, кто учил, чаще учили словам, а не делу. Слова уходили, как дым в щель. Дела оставались на нас.

Я спросил его прямо: как выдерживали голодные дни. Он ответил, не отводя глаз. Вставали раньше, ложились позже. Со счётом дружбы не водили. Если одна семья совсем падала, другие приносили им корку, не спрашивая обратно. Весной шли на травы и на корешки. Горе тем, кто не умеет их знать. И ещё говорил Никита, что зима любит тех, кто умеет молчать. Не жаловаться лишний раз, не кулаком по столу, а тихо прибрать, тихо подложить, тихо переставить. Я кивнул. Я понял его не только умом, но и телом. В такой тишине держится дом.

Гаврила, сидевший до этого молча, сказал вдруг, что с тех пор как мы поставили пояски и перестали рвать землю по злобе, ночь в деревне стала легче. Он не любил длинные речи, но это было важнее всяких слов.

Через день мы проверяли сено. Сенокос в главном был закончен ещё в августе, но остатки травы подбирали до сих пор. На пригретых местах, где уклоны ловили ветер, трава подсохла иначе, и её можно было добрать. Мы прошли с Матвеем вдоль стогов, ткнули и послушали. Сено шуршало сухо, без тягучести. Стога подбили внизу, чтобы не тянуло влагу от земли. Подложили под ножки настилы из старых досок. Я посоветовал пролезть в середину двух самых больших стогов и поставить внутри тонкие палки крест‑накрест, чтобы тягой не гнило в центре. Роман залез туда, как кошка, и вылез довольный. Сказал, что запах правильный. Значит, зима коров не съест, и молоко будет.

Пшеницу на семя мы собрали как было уговорено. Немного, но своё. Ячмень тоже собрали, мешочки подписали угольком у Никиты на столе. Овёс на семя был отдельной радостью для меня. Те горсти, что лежали в моём рюкзаке ещё в первый день, теперь разрослись в настоящую семенную смесь. Я стоял у стола, ехал пальцем по мешковине и думал, что одно дело — носить в рюкзаке запас из чужого мира, и совсем другое — спать спокойнее от того, что запас стал