Крестьянский король - Никифор Гойда

тёплый, день пасмурный, день с тягучим ветром. В один из таких пасмурных дней мы получили удар там, где не ждали. По капусте прошла новая беда. Не то, что было раньше. Это шло как по нитке. Лист становился как кружево, а прожилки торчали белыми, как кость. Я присел, присмотрелся, и увидел мелких зелёных, тёмноголовых, которые прятались в складке. Я понял, что наши пижмы и полыни мало. Нужен другой ход. Сказал Дарье, чтобы дети принесли золу и муку, но полегче. Сам взял горсть глины с нашей кромки, развёл в тёплой воде до сметаны, добавил туда треть ситной золы и щепоть солёной воды от вчерашних груздей. В тёплую смесь опустил опахало из тонкой берёзовой коры, встряхнул и принялся проходить по сердцу каждой "розетки", совсем чуть-чуть, чтобы не утяжелить, но чтобы дать листу чужое чувство. Дарья, глядя на меня, сразу поняла и стала делать то же. Через день картина изменилась. Тварь исчезла, оставив крошку, которая легко сдувалась ветром. Я позвал Матвея и Романа. Сказал им, что иногда земля слушает лучше не силу, а запах. Мы не пугали беду огнём, мы расстроили ей аппетит. Роман хмыкнул. Ты будто нюх у собаки одолжил, сказал он. Я пожал плечами. Это не моя хитрость. Это я у земли подсмотрел.

В ту же пору мы договорились окончательно про ягоду. Заготовка шла не один день и не через день, а как дыхание. Утром уходили два ряда женщин и подростков, в середине дня возвращались с корзинами, вечером развешивали на верёвках и решетах, ночевали эти запахи у нас на дворах и в новом хранилище, которое уже стояло и дышало. Белые сохли, как лист бумаги. Лисички крошились золотом. Грузди в кадке шумели тихо, будто разговаривали сами с собой. Крестьяне в таких разговорах слышат обещание зимы. Я стоял у дверей хранилища и думал, что у нас будет чем пахнуть в январе.

Через несколько дней после того, как верхушка погреба была закрыта временной доской, мы вышли в лес дальше, чем обычно. Не за ягодой, а просто посмотреть лежни старой дороги, где когда-то, судя по словам Савелия, стояли два домика сторожевых. Тропка вела вдоль перелеска, потом уходила через невысокий бурый пригорок в низину. Там, где низина, земля была мягкая, но не топь. По кустам висели оборванные ремешки, давние, гумно у ветра. Я шёл первым, за мной Роман, за ним Лёнька, который не хотел оставаться в деревне. На повороте мы увидели срубы, вернее, то, что от них осталось. Сваленные, как шахматы после драки. Крышу проели годы, от стен остались бурые ребра. Но среди мусора было то, что нельзя назвать мусором. Мы нашли в сараюшке две целые глиняные кадушки, не большие, но годные, с целыми бортами и без трещин. Нашли две старые кадки с отбитой кромкой, но тело целое. Нашли связку деревянных щипцов для печи, почти новых, и пучок старой толстой нитки, её когда-то держали в масле, судя по запаху. На чердаке смеха ради обнаружили странный щиток из кожи и дерева, не щит для драки, а будто крышка, которой накрывают что-то от дождя. Роман поднял вещь, пожал плечами. Крестьянин редко спорит с вещью. Если крепкое, значит, найдётся дело. Я тронул пальцем, кожа была живой. Забираем. Лёнька радовался кадушкам, как щенок радуется палке. Я велел не прыгать, а осторожно снять, перевернуть и проверять на трещины. Две годные, две пойдут под починку. Верёвку нашли тут же, в углу, сухую и здоровую.

Я присел на поваленную стену и посмотрел вокруг. Сильная тишина. Таких мест надо опасаться только по одной причине: слишком легко забыть, зачем пришёл. Мы не искали клад. Мы искали хозяйство. И мы его нашли. Верёвка, кадушки, щипцы, несколько деревянных лопат. Вернулись мы в деревню сумерками, и наши женщины, увидев кадушки, вздохнули глубоким вдохом. Дарья сказала, что в таких кадках всё киснет правильно. Я улыбнулся. Правильно, говорю. Она посмотрела на меня так, как смотрит хозяйка на человека, который знает, что говорит.

День уходил в закат. Сотни мелких дел сшивали недели в одно полотно. Погреб окончательно закрыли к концу второй недели. Мы уложили сверху дернину, сделали отводную канаву, поставили над входом небольшой навес, чтобы дождь не бил прямо. Внутри встали полки, я распорядился сделать два ящика с песком, для репы, и два больших короба для гороха. Поскольку мешков и ткани мало, мы решили складывать сухой горох в короба из гладких досок, а щели внутри проклеили глиной с золой, чтобы мышь не пробилась. По углам повесили связки полыни и перечной травы, которую мне показала Марфа. Она сказала, что мышь от неё отворачивается. Я не спорил. В таких делах бабий глаз точнее.

Вредители отступили. Не исчезли, но отступили. Капуста пошла в рост, и я каждый день протягивал к ней палец, как протягивают руку к лбу ребёнка, проверяя жар. Горох тянул струну за струной. На целине бобы встали густо, где-то что-то недовзошло, но в целом картина была такой, что Мужики вечером возвращались с полей молча и садились на крыльцо и только поджимали губы в уголке. Это было их да. Репа шла широкой щёткой. Её сочная зелень вдохновляла, как ровный звон косы по утренней траве.

В один из вечеров, когда на деревню упал мягкий красный свет, и на бочке сидела синяя птица, которая всегда прилетает в такие часы, ко мне подошли сразу трое. Матвей, Никита и Роман. Они не стали останавливаться посреди двора. Позвали меня к погребу. Я спустился с ними внутрь, чтобы наши голоса сели в глину. Матвей сел на нижнюю ступень, Роман прислонился к стойке, Никита стоял, сжав руки на коленях. Матвей заговорил первым.

Он сказал, что мы давно могли спросить, но не спрашивали, потому что не наше дело. Он сказал, что теперь пора. Не потому, что мы обязаны знать, а потому, что мы живём в одном доме и едим с одной печи. Он сказал просто и прямо. Откуда ты, человек. У тебя в руках штуки, которых у нас нет. Ты думаешь не так, как мы. Ты не суёшься вперёд, но иногда заглядываешь дальше, чем у нас глаз берёт. Может, ты от беды бежал. Может, от чумы. Может, от драки. Может, от самого себя. Дальше он замолчал, и я понял, что это тот час, когда нужно говорить честно.

Я взял в руку пригоршню песка с пола и сказал им правду. Я сказал, что