Инженер Петра Великого 9 - Виктор Гросов

— Не вижу… Ничего не вижу… — бормотал он сквозь рыдания. — Жжет…

Подскочив к нему, я отнял руки от лица. Глаза красные, воспаленные, залитые слезами. Струя пара ошпарила ему лицо — сильный химический ожог роговицы. Не смертельно, но на несколько дней парень точно ослеп.

— Промыть водой! Бегом! — скомандовал я, а сам обернулся к складу.

В луже какой-то дряни валялись осколки реторты. Отлично. Восемь дней работы, вагон потраченных реактивов, и единственный результат — почти ослепший парень и такая вонь, что из местной деревеньки скоро все коровы сбегут. Радовало, что это было не боевое вещество, а один из компонентов. Прогресс налицо.

Привычный азарт сменился отчаянием. Мы уперлись в стену. И тут, словно в насмешку, на дороге показался всадник.

Появился Ушаков. В мои руки легли два предмета: запечатанный пакет с вензелем Посольского приказа и тонкая кожаная папка.

— Петр Алексеич. Вам пакет. Перехвачен на дальнем кордоне, — ровным голосом доложил он.

На сургучной печати — ни единого изъяна.

— Восстановлена, — без тени смущения пояснил Ушаков. — Оригинал вскрывали над паром. Копия — в моем отчете, раздел «Внешние угрозы». Рекомендую сперва ознакомиться с первоисточником. Оцените тонкость работы моих людей.

С хрустом сломав печать, я развернул лист. Каллиграфический почерк Брюса сочился иронией: «Петр Алексеевич, доходят до меня слухи о странных запахах в ваших угодьях. Не травите ли вы часом крестьян в научных целях? Уж больно беспокоятся люди».

Бумага скомкалась в моем кулаке. Брюс показывал, что знает. Ушаков, перехватив и вскрыв послание, объявлял шах самому Брюсу. А я оказался между ними, на доске, внезапно ставшей полем их битвы.

— Еженедельный отчет, — Ушаков пододвинул папку.

Я открыл ее. Убористый, бисерный почерк, лишенный эмоций, превращал мой мир в набор системных рисков.

«„Н“ (Нартов А. К.), — гласил первый пункт. — Проявляет признаки „инженерной оппозиции“. Инициировал разработку альтернативного изделия (зажигательный снаряд), что отвлекает ресурсы и создает идеологический раскол в среде мастеров…»

От строк о Нартове онемели кончики пальцев.

«„О“ (Орлов В. П.), — шло дальше. — … допускал пренебрежительные комментарии о „не солдатских методах войны“. Цитата (присутствовал поручик Синицын): „Пакостить дымом — бабья работа, а не солдатская“. Создает риск падения боевого духа…»

Мои друзья теперь — объекты с порядковыми номерами. Папка захлопнулась.

— Ты превращаешь моих людей в поднадзорных! — собственный голос прозвучал сдавленно.

Ушаков чуть склонил голову, его взгляд оставался бесцветным.

— Я предпочитаю термин «люди повышенного риска». Дружба, Петр Алексеевич, — величина переменная. Безопасность — константа. Моя задача — оперировать константами. Я докладываю вам о трещинах в фундаменте. Что с ними делать — решать вам.

— Ступай, — прошептал я.

Он поклонился и уехал, оставив меня наедине с этой ядовитой папкой и вскрытым письмом Брюса. Первым порывом было швырнуть отчет в жаровню, сжечь, уничтожить свидетельство того, во что превращается мой мир. Я уже хотел действительно все это сжечь, но замер.

Он был прав. Тысячу раз прав. Его логика безупречна. Нартов своим перфекционизмом действительно мог сорвать сроки. Орлов действительно мог взбунтовать солдат перед решающей атакой. А Брюс уже вел свою игру — этого я очень хотел избежать, да не получается.

Я выдохнул. Скомканное письмо Брюса было тщательно разглажено. Отчет Ушакова, страница за страницей, лег в папку. Эмоции — непозволительная роскошь. Правила игры приняты. Безопасность вместо дружбы.

Меня посетила грустная мысль о том, что Ушаков, по сути, вынудил меня сделать выбор. Приняв его отчет, я подписался под слежкой за собственными друзьями. Стал соучастником.

Далеко за полночь я вернулся в кабинет в Игнатовском, вымотанный до предела. Голова трещала от едких паров, в душе царила опустошенность. Технологический тупик, холодная война с Брюсом, раскол с друзьями — все сплелось в один узел. В кабинете горел свет: за моим столом, над стопками счетов, склонилась Анна Морозова.

Не то, чтобы ей здесь не место, но поздновато уже. Обычно она не сидела в моем кабинете. Тем более так поздно.

— Плохой день? — спросила она, не поднимая головы.

— Не хуже прочих, — буркнул я, проваливаясь в кресло у камина.

Она захлопнула книгу и подошла к столику с бутылкой вина. Ее движения были плавными, правда в них угадывалась легкая, почти незаметная скованность человека на чужой территории. Наливая вино, она как бы случайно коснулась моего плеча. Мышцы спины невольно напряглись. От ее руки исходило тепло, а легкий запах ее духов ударил в голову, пробуждая совершенно неуместные мысли.

— Вы совсем себя не жалеете, Петр Алексеевич, — голос ее стал тише. — Так и сгореть недолго…

Большим глотком вина я попытался заглушить смятение. Мой организм, измученный стрессом и бессонницей бунтовал, требуя простого человеческого тепла, в то время как разум кричал об опасности и манипуляциях.

— Мои люди доносят, Яков Вилимович затеял проверку расходов Посольского приказа, — сказала она, возвращаясь к деловому тону, словно почувствовав мое настроение. — Говорят, кто-то пустил слух…

Она говорила о своей подковерной войне с Брюсом, об арестованных караванах и проверках, а я, глядя на огонь, почти не слушал. Мысли ходили по кругу, снова и снова упираясь в тупик с контейнером.

— … в итоге дороги снова открыты, — закончила она. — Мы их переиграли.

— Суета все это, — глухо отозвался я. — Пока мы делим пошлины, главный проект стоит. Мы уперлись в стену. Не можем создать надежный контейнер.

Взяв свой бокал, Анна поднесла его к свету.

— Мой отец учил меня: самый хитрый товар — тот, что ломается предсказуемо.

Эта фраза пробилась сквозь шум в голове, заставив прислушаться.

— Он привозил из Богемии стекло, — продолжила она, и ее ноготь легко стукнул по краю бокала. Чистый, звонкий звук. — Говорил: уронишь на ковер — уцелеет. А стукнешь ложечкой по ободку — разлетится на сотню осколков. Потому что мастер оставил в нем скрытый изъян, который в нужный момент становится силой.

Я не знаю, что именно имела ввиду Анна, уж слишком сложно для меня разбираться в метафорах красивых девушек, но я воспринял все буквально. Ломается предсказуемо. Скрытый изъян.

Слова стали вспышкой озарения. Скорее, упали как семя в уставший, но вспаханный мозг. Я отмахнулся, пробормотав, что мне не до торговых хитростей. Наш разговор долго не продлился. Анна, поняв, что я мыслями далеко, вскоре пожелала покойной ночи и ушла. А я остался один, глядя на огонь и машинально