Найдёныш - Павел Сергеевич Комарницкий

В соседней комнате заплакал маленький Иван Третий. Вот, даже детки малые ощущают, чего на душе у родных, пронеслась в голове у Варвары посторонняя мысль. А взрослые нет. Глухие мы, как Бяшенька говорит…

Во дворе залаяли собаки, тут же перейдя на льстивое повизгивание. Полежаев, точно ужаленный, ринулся вон из избы.

— Бяшенька! — Варвара вдруг осознала, что стоит у ворот босиком и в домашней юбке поверх сорочки — как была, так и выскочила. Позади уже запалённо дышали Охчен, Илюшка и Асикай.

Во двор въезжал странный караван — не караван даже, а табун лошадей, осёдланных и нагруженных, однако без поводьев. Кони все были как на подбор скакуны, ни одной коротконогой и лохматой якутской лошадки. Табун тем не менее не разбегался — напротив, дисциплинированно зашёл во двор, весь до последнего коняки. Во вьюках тут и там торчали небрежно увязанные винтовки, из одного так даже высовывалась тупорылая морда пулемёта. Лишь последний коник был нагружен парой рыхлых мешков, из крайнего торчали голенища хромовых сапог.

— Ну вот, па… — Бяшка стояла башней, неловко улыбаясь. — А вы тут все боялись.

— Бяшенька! — Варвара кинулась к найдёнышу, прилипла к ней. Бяшка осторожно гладила мать по плечам и волосам.

— Хотела их отпустить… куда нам столько коней? Да ведь зажрут волки в тайге…

Она подняла глаза.

— Па… ты только не сердись. У вас у всех сапоги поношены вдрызг. Новые только у тебя одни. Все силы уходят на мою обувку. Ещё чуть, и не в чем будет на двор выйти. Ну вот… а у них все сапоги блестящие, новенькие. Теперь вам троим надолго хватит.

Она нервно сглотнула.

— Я же совсем как человек, папа… совсем…

…

Глава 9

— … Ты, может, в Красноярск ещё идти надумаешь, а не то в Иркутск?!

Варвара Кузьминишна была расстроена донельзя. Ну в самом деле, можно ли идти на такой риск? И это в такое-то время!

— Варя, ты не злись давай, — Иван Иваныч помешивал в стакане ложечкой, наблюдая, как тает сахар в горячем отваре иван-чая. Настоящего, привозного чая на лесной заимке уже почти не водилось, так что использовали его лишь по праздникам. — Вот смотри, какая картина обрисовывается…

Картина действительно выглядела аховой. Господа белые офицеры оставили в наследство табун в пятьдесят шесть голов. Кони все добрые, красавцы, в основном донские скакуны… к условиям тайги совершенно не приспособленные. Вообще-то собственный табун в две дюжины лошадей и восемь коров вынуждал хозяина заимки относиться к заготовке сена весьма серьёзно, но тунгусские лошадки свободно питались травой из-под снега до Рождества, покуда глубина наметённых сугробов не делала подножный корм недосягаемым. Так что кормить скотину в стойле приходилось, собственно, всего-то месяца три, поскольку уже в апреле осевший снеговой покров вновь делал пожухлую траву досягаемой. Что касается ячменя, то таковой прикорм получали и вовсе разве что кони, используемые на тяжкой работе — вывозе рубленого леса, к примеру — да матки с новорожденными сосунками.

С дончаками-скакунами и прочими европейской породы лошадками было не то, совсем не то. Добывать корм даже из-под тонкого снега они не могли совершенно. Сено и овёс, овёс и сено! Вообще-то караван вёз с собой некоторое количество фуража, однако рассчитано оно было лишь на обратный путь, а отнюдь не на зимовку.

Некоторое время Полежаев мучительно искал выход. В ход пошёл прошлогодний стожок стоялого сена — дончаки сожрали его как голодные акулы, почти мгновенно. Рождество ещё не наступило, но было уже очевидно — до весны табун не дотянет. Никак не дотянет. И полежаевскую скотину погубит, а за ней и самих хозяев. Засада была ещё и в том, что разогнать табунок, дабы не видеть своими глазами лютой погибели ни в чём не повинных животных тоже было нельзя — столько волков приманишь, что и за забор-то высунуться без винтовки нельзя станет.

— … Да как же можно идти в ту Кежму сейчас, когда душегубы-то эти только-только из той Кежмы и прибыли?!

— Ну а куда ещё, Варя? В Байкит? Там нынче одни тунгусы непохмелённые, кому там коней продашь? До Илимска и думать нечего дойти. Нет другого места, Варя.

— А как гнать такой караван, ты подумал?! Вас же трое всего! Волки в тайге завоют, и всё, конец походу!

— Да не, ну чего ты нагнетаешь-то… Поводья крепкие, с тропы им не разбежаться…

Варвара резко обернулась к мужу.

— Пристрели их всех. Мясо засолим. Или водой обольём на морозе…

— Пристрелить?! — Полежаев округлил глаза. — Ну, мать… таких-то коней, в полной сбруе… и это купеческая жена говорит! Каждый этакий конь до войны-то стоил за двести рублёв, а не то все двести пятьдесят, ежели на ярмарке!

— Да ай! — Варвара махнула рукой, чуть не плача. — Мужик что бык, истинно сказано!

— Ну ладно, ладно… — примирительно обнял супругу Иван Иваныч. — Ну хорошо, не полезем мы в самую Кежму. В Уяре, вроде, был один хозяин шибко зажиточный, попробуем ему коников загнать. Только, чаю, здорово скинуть в цене придётся.

Полежаев засмеялся.

— Одни убытки с тобой, Варя!

…

Длинная лучина в светце нещадно чадила, время от времени с шипением роняя в корыто с водой багровые угольки. Керосиновую лампу в хозяйстве Полежаевых зажигали нечасто — на зимние праздники, Рождество там, Крещение… или для особо тонких работ в долгие зимние вечера. Впрочем, Бяшка не жаловала и керосиновое освещение — как и любой открытый огонь, слепивший её ночное зрение.

— Папа… ну что ты маешься?

Бяшка стояла, кутаясь в старый мамин шушун, служащий ей ныне в качестве кацавейки.

— Сердце ноет у меня, Бяшенька, — откровенно признался Полежаев. — Верно ли поступаю?

Помедлив, девочка села напротив, опустив колени. Да, сидеть Бяшка могла по-разному. Когда опираясь на копыта, и тогда колени поднимались аж до самой груди. А когда и, как сейчас вот, положив бабки длиннейших ног своих на пол, подобно ступням человечьим. И ежели ещё смотреть не на само лицо, а чуть пониже — девчонка и девчонка…

— Ведь это ж сумма, превышающая наше остатнее состояние, — продолжил Иван Иваныч, комкая собственные пальцы. — Ну пусть даже за полцены отдам, всё равно…

— Ты уверен, что золото нас спасёт? — Бяшка поставила стоймя раскрытую книгу, так, чтобы тень закрывала лицо от пламени лучины. Глаза её в полутьме сразу стали глубокими и таинственными — нет, уже не бяшкиными… глазами богини Огды.