Фермер 1: перерождение - Алим Онербекович Тыналин

погон, но с медалями, в галифе и кирзовых сапогах, начищенных до блеска. Седые волосы коротко острижены, лицо бронзовое от загара и испещренное глубокими морщинами. Глаза, удивительно ясные, голубые, смотрели с живым интересом.

— Неплохо, — ответил я, отряхивая руки от пыли. — Просторно. Крепко построено.

— А то! — кивнул старик. — Федька Макарыч его перед войной еще ставил. Я помогал, бревна возили на быках из Малинового распадка. Листвянка — на века!

Он прошел в дом без приглашения, по-хозяйски осматриваясь по сторонам.

— Давно сюда не заглядывал… С похорон Федьки, почитай… — Старик покачал головой. — Эх, жизнь-жестянка… А меня Егорычем кличут. По паспорту-то я Иван Егорович Степанов, но все Егорычем зовут, так что и ты не церемонься.

— Виктор, — представился я, протягивая руку.

Рукопожатие у старика оказалось неожиданно крепким, мозолистая ладонь выдавала человека, привыкшего к физическому труду.

— Знаю, знаю, — кивнул Егорыч. — Весь поселок гудит, молодой агроном с образованием приехал, первый день чуть не убился. Живучий, значит!

Он засмеялся, обнажив редкие, но крепкие зубы.

— Сосед твой, — продолжил старик, указывая большим пальцем через плечо. — Вон, через дорогу живу. Вдвоем тут на отшибе теперь куковать будем.

Егорыч прошел к печи, потрогал ее бок, пробормотал что-то одобрительное.

— Печь в порядке, я проверял недавно. Тяга хорошая, кочегарить одно удовольствие. Дрова есть, за сараем поленница, Федька всегда запас держал. Вода в колодце рядом с домом, чистейшая, родниковая. Лучше нашей воды только самогон!

Старик снова засмеялся, явно довольный своей шуткой.

— А ты, значит, агроном? — Егорыч присел на стул. — Науку земле преподавать будешь?

— Попробую, — кивнул я, садясь напротив. — А вы давно здесь живете?

— С рождения, — гордо ответил старик. — В девятнадцатом родился, когда Колчак по нашим местам катился. Отец в партизанах был, у Щетинкина в отряде. Так что я тут каждую тропинку знаю, каждую сосну помню, когда еще с мое ростом была.

Он похлопал по нагрудному карману гимнастерки, достал пачку «Беломора», предложил мне. Я отказался, чем, кажется, слегка озадачил старика.

— Не куришь? Спортсмен, что ли? — прищурился он, закуривая папиросу. Дым поднялся к потолку тонкой струйкой.

— Не привык, — пожал я плечами. — А вы, я смотрю, воевали?

Старик выпрямился, расправив плечи:

— А то! От звонка до звонка! От финской до самого Берлина! Сталинград прошел, Егорыч там погибнуть должен был, да судьба распорядилась иначе.

Он затянулся, прикрыв глаза, словно воспоминания причиняли физическую боль.

— Тяжело было? — спросил я, осторожно прощупывая почву для разговора.

— Эх, милок, — вздохнул Егорыч. — В аду легче! Зима та сталинградская — страшнее не видал. Немцы жгут все, что горит, от холода. Мы в развалинах траншеи роем, каждый дом — крепость, каждая стена — фронт. Волга за спиной, приказ: «Ни шагу назад!» и все, хоть умри, а держись. И держались! — он стукнул кулаком по столу.

Я слушал внимательно, отмечая детали, пытаясь сопоставить рассказ старика с тем, что знал об истории Сталинградской битвы из будущего. Егорыч говорил с паузами, подбирая слова, иногда осекаясь, когда воспоминания становились слишком яркими.

— После войны сюда вернулся, — продолжил он, немного успокоившись. — Землю восстанавливали, хозяйство поднимали. Тяжело было, но справились. Я в кузнице работал, потом в леспромхозе, как нога шалить начала. — Он постучал по своему правому колену. — Осколок там сидит, напоминает о войне. Теперь вот на пенсии.

— А совхоз как? — спросил я, переводя разговор. — Хорошее хозяйство?

— Серединка на половинку, — философски ответил Егорыч. — Бывало хуже, бывало лучше. Громов мужик толковый, хозяин. Но связан по рукам и ногам планами сверху да инструкциями. Попробуй тут развернись! А народ у нас работящий, земля богатая, только вот…

Он многозначительно замолчал, затянувшись папиросой.

— Только что? — подтолкнул я.

— Порядка настоящего нет, — тихо, почти шепотом ответил старик. — Не как при Сталине. Тогда строго было, но ясно — вот цель, вот средства, а кто не хочет работать — на лесоповал. А сейчас все размыто. Планы есть, а стимулу нет. Отчетность важнее реальных дел стала.

Егорыч говорил без страха, словно привык высказывать вслух то, о чем другие предпочитали молчать. Возможно, фронтовое прошлое давало ему такую привилегию.

— А руководство районное какое? — продолжал я осторожные расспросы.

— Климов, первый секретарь, мужик неплохой, но слабоват характером, — Егорыч понизил голос до шепота. — А вот Лаптев, второй секретарь, тот еще прохиндей. Все на место Климова метит, интриги плетет. Но рановато о высоком политесе говорить, ты сначала обживись, осмотрись…

Старик поднялся, разминая больную ногу.

— Печку-то сегодня растопишь? Сыро здесь, а тебе после контузии твоей лишняя простуда ни к чему.

— Обязательно, — кивнул я. — Спасибо за беседу, Иван Егорович.

— Какой я тебе Иван Егорович? — фыркнул старик. — Говорю же, Егорыч я. Заходи вечерком чай пить, если управишься с уборкой. Самовар поставлю. Заодно и расскажу, что тут к чему в «Заре» нашей.

Старик направился к выходу, но у двери остановился:

— Да, и не забудь, воду из колодца набрать лучше засветло. Ночами тут темень непроглядная, хоть глаз выколи.

С этими словами он вышел, оставив меня одного в тишине дома, нарушаемой только тиканьем вновь заведенных мной ходиков и шорохом майского ветра за окном.

Я подошел к окну, проводил взглядом удаляющуюся фигуру старика. Егорыч шел, прихрамывая, но держался прямо, с достоинством человека, повидавшего столько, что уже ничто не могло сломить его дух.

Мне повезло встретить такого соседа в первый же день. Фронтовик, старожил, из тех, кто помнит эпоху до коллективизации, военные годы и все этапы советской истории, которые я изучал только по архивам и мемуарам.

Первый контакт с местным жителем вроде бы сложился удачно, и это обнадеживало.

Я вернулся к осмотру дома, мысленно составляя список необходимых работ и материалов. Дом лесника, теперь мой дом, имел все шансы стать не только удобным жилищем, но и штаб-квартирой для моих будущих планов.

Первым делом я занялся печью. Я умел растапливать русскую печь, еще с прошлой жизни. Укладывал поленья определенным образом, крест-накрест для лучшей тяги.

В сарае нашлась береста, идеальная для растопки. Поленница за домом радовала обилием сухих березовых дров, аккуратно уложенных под навесом. Федор Макарыч явно был хозяйственным человеком.

Через полчаса печь загудела, наполняя дом теплом