Ленька-карьерист - Виктор Коллингвуд

Так я и сделал. Бочаров взял письмо и пообещал отправить его сам.

Началось ожидание.

Это было самое мучительное время. Дни тянулись, как вязкая патока. Я ходил на лекции, сидел над чертежами в КБ, слушал споры наших студентов-конструкторов о допусках и посадках, но все это происходило как в тумане, за звуконепроницаемым стеклом. Все мои мысли, все нервы были там, в Кремле, где решалась моя судьба.

Я снова и снова прокручивал в голове короткий разговор со Сталиным, и сомнения теснились в душе, приводя в отчаяние. Вдруг его слова были лишь брошенной походя фразой, о которой он через пять минут забыл? Что, если его «совет» являлся проверкой, и, последовав ему, я показал тем самым свой карьеризм и тщеславие? Тревога росла, а ответа не было. Прошла неделя, потом другая. Тревога давила, лишала сна. Наконец, уже в январе меня вызвал Бочаров. Когда я явился в партком, вид у Николая Пахомовича был как у врача, пришедшего с плохим диагнозом.

— Я был прав, Леонид, — сказал он без предисловий, — Насчет подводных камней. В Оргбюро их — целые пороги!

Я молчал, чувствуя, как холодеет в груди.

— Твое место, — Бочаров понизил голос, хотя в комнате мы были одни, — точнее, то место, куда тебя можно было бы пристроить, инструктором в Орграспредотдел, уже занято. Не официально, конечно, но по факту кандидат уже есть.

— И кто же? — выдавил я.

— Сын бывшего члена ЦКК, некий Аркадия Гольцман. Мальчик только что закончил Институт Красной Профессуры. «Золотой мальчик», так сказать. Его двигает сам заместитель заведующего Орграспредотделом, некто Ежов Николай Иванович. Человек очень влиятельный и, говорят, с мертвой хваткой.

Ежов. Эта фамилия, тогда еще не наводившая ужас на всю страну, прозвучала глухо и зловеще.

— Твое заявление, — продолжал Бочаров, глядя мне прямо в глаза, — Лежит на столе у Ежова. И он его не подпишет. Зачем ему какой-то студент из «Бауманки», когда у него есть свой, проверенный кандидат с хорошей партийной родословной?

Вот он, тупик. Яма, в которого я сам с таким рвением прыгнул.

— Но… разговор со Сталиным… — начал я, но Бочаров прервал меня усталым жестом.

— В том-то и дело, Леня. Ежов не знает, что это желание Хозяина. А Сталин прямого приказа не дал. Он дал «совет». И теперь твое заявление — это просто бумажка от неизвестного студента Брежнева. Ежов положит ее под сукно, и через месяц ее никто не вспомнит. А идти к нему и ссылаться на разговор с Генеральным Секретарем — это самоубийство. Он тут же доложит наверх, что какой-то наглый выскочка прикрывается именем товарища Сталина для решения своих карьерных вопросов. И все. Конец карьере!

Я сидел, раздавленный. Машина, в которую я так стремился попасть, готова была переехать меня, размазав по асфальту. Все мои планы, вся моя уверенность рассыпались в прах.

— Так что же, все? — спросил я глухо.

Бочаров встал, прошел в комнату.

— Не все, — сказал он после паузы. — У тебя в игре не одна карта, а две. Твое заявление о приеме на работу действительно может быть остановлено на столе у Ежова. Но есть и вторая бумага. Та, что про ЭНИМС. Я отправил ее в ЦК через своего старого товарища.

Он остановился напротив меня.

— Единственный шанс — если твоя вторая бумага, с большой государственной идеей, ляжет на стол Хозяину раньше, чем Ежов окончательно похоронит твое заявление о приеме. Если идея ему понравится, если он поставит резолюцию «Рассмотреть» или «Поддержать», то можно повернуть дело так, что ты должен получить партийный пост, чтобы возглавить или курировать это направление. Тогда Ежову придется тебя искать и предлагать работу. Понимаешь?

Я понимал. Как понимал и другое — ждать мне предстоит еще долго и неизвестно, прав ли Николай Пахомович в своих предположениях. Но ничего другого мне сейчас не оставалось.

Глава 12

Дни шли, а ничего не происходило. Мое заявление о переводе в аппарат Оргбюро ЦК, написанное твердой рукой и полное революционного энтузиазма, кануло в бездну партийной канцелярии. Прошла неделя, другая… месяц. Тишина! Бочаров лишь сочувственно качал головой и советовал набраться терпения. Он, как старый опытный аппаратчик, знал, что в этих коридорах время течет иначе — то замирает на годы, то несется вскачь, сметая карьеры и жизни. А мне не терпелось уже взяться за большие, общегосударственные дела. К тому же не отпускала тревога от сомнительной неоднозначности всей этой истории: Сталин дал совет, я ему последовал, а в ответ — молчание. В этой системе это самое молчание было страшнее прямого отказа: оно могло означать что угодно — от «про вас забыли» до «ваше дело лежит в папке с грифом 'враг народа».

Как-то после обеда я сидел в кабинете парткома, разбирая протоколы собраний. В комнате пахло дешевым табаком, чернилами и сургучом — неизменный аромат власти низового звена. Бочаров курил у окна, хмуро глядя на заснеженный двор. Вдруг на его столе пронзительно, требовательно зазвонил черный эбонитовый аппарат — прямая линия с горкомом, которую мы называли «вертушкой».

Бочаров встрепенулся, придавил папиросу в пепельнице и снял тяжелую трубку.

— Партком МВТУ, Бочаров слушает.

Лицо его мгновенно изменилось — оно буквально окаменело, губы сжались в нитку, глаза тревожно метнулись в мою сторону.

— Слушаю, товарищ… — почти прошептал он. — Да… Да, он здесь… Минуту.

Он медленно, словно неся в руке не трубку, а раскаленный слиток металла, протянул ее мне. Глаза его были круглыми от изумления и плохо скрытого страха.

— Тебя… — выдохнул он. — Из Секретариата ЦеКа!

Холодок пробежал у меня по спине, сердце ухнуло вниз и забилось где-то в районе желудка — частый, сухой стук. Я взял трубку. Рука слегка дрожала.

— Товарищ Брежнев? — раздался в ухе бесцветный, почти механический голос. — С вами будет говорить товарищ Сталин. Ждите!

Последовавшая затем пауза показалась мне вечностью. Я слышал лишь треск в линии и собственное дыхание. Бочаров замер у окна, превратившись в статую.

А потом раздался тот самый — тихий, с глухим, но отчетливым кавказским акцентом голос.

— Здравствуйте, товарищ Брэжнев!

— Здравствуйте, товарищ Сталин, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос не дрогнул.

— Я вот тут подумал… — начал он неторопливо, словно размышляя вслух. — Вы даете мне советы. Полезные советы, надо сказать.