Громов: Хозяин теней 4 - Екатерина Насута

— Я не святой.

— Это точно. Вы по-другому чуетесь. В общем… там Михаил Иванович за вас просил. Говорит, чтоб не таился, чтоб всё, как есть изложил. Будете слушать?

— Буду.

Он улыбается, а губы трескаются, и из трещин проступают капли сукровицы. Я слышу, как сбоит его сердце, как шумят, потрескивают лёгкие, которые тоже превращаются в пергамент или почти.

И вижу тьму, что обжилась в этом теле.

— Тогда расскажу. Потом. Если выживете. Бомба непростой была?

— Это не совсем бомба. Точнее бомбу кинули в машину, но она не взорвалась. Хлопнула только, как мне показалось, но и только. Решили, что у них ошибка случилась. Бывает. Взрыватель не сработал или ещё что. А через пару дней руки чесаться стали.

Которыми он эту бомбу, надо полагать, щупал.

— Заразились только вы? Или ещё кто?

Эта тьма покрывала потемневшую кожу его этаким пушком, вот аккурат, что плесень на хлебе. И главное, что росла она не снаружи, а внутрь.

— Двое. Сопровождение.

— И где?

— Один отошёл через неделю. Второй… ещё через три дня, — говорить об этом Слышневу не хочется.

— Целители?

Интересно. Или им досталось крепко больше, или дело в ином.

— Да. Лучшие. Сперва там. Потом здесь. Пытались. Сил влили много, но стало только хуже. А я вот… не восприимчив. К силе не восприимчив.

И возможно, это его и спасло.

Эксперимент бы провести, да боюсь, что жизни в Алексее Михайловиче осталось не так и много.

— Вы своему приятелю как, верите? — уточняю, потому что вот чуется, в одни руки я с этой дрянью не справлюсь. Да и в целом не факт, что справлюсь.

— Как себе.

Это он, конечно, зря. Но говорить не стану.

— Тогда… — думай, Громов.

Тьма… тьма жрёт тело. Я в теории могу эту тьму вытянуть, но собственный Алексея Михайловича организм довольно сильно подточен этой тьмой. И даже убери её сейчас, не факт, что он справится. Целительскую силу он не воспринимает. Значит, нужно лечить альтернативными методами.

И вот как оно полечится, тут вопрос.

— Он у вас в щитах хорош, так? — я потёр нос, в котором нестерпимо свербело. — Сможет поставить такой, чтоб вот там, снаружи, ну… если наблюдают, чтоб ничего-то не увидели? Не услышали? Да и не только снаружи, а вообще…

Потому как помимо доктора персонала в больнице немалое количество. И готов поспорить, любителей почесать языком средь медсестёр и санитарок хватит. Даже если специально не сольют, то сплетнями поделятся.

— Позови, — велел Алексей Михайлович.

Позвал.

И Карпа Евстратовича — это ж надо было дитя рыбою обозвать?[1] — глянувшего на меня с недоверием, и Михаила Ивановича.

Дёрнулся было и Метелька, но я махнул рукой, велев:

— Спи давай, а то доктор заругает…

С процедур его привезли такого, полусонного, закутанного в несколько одеял. Он и заснул сразу почти. И спал. Вот пускай и дальше спит, вылёживается.

— А ты?

— А я тут, рядышком. Вот буквально за спиной. Потом перескажу, чего интересного, — я присаживаюсь на кровать. — Честно! Попытаюсь тьму там вытянуть, ну и так-то… глядишь, и выйдет чего.

— Тогда ладно, — он широко зевает и заходится в приступе кашля, который всё никак не проходит, а заканчивается тем, что Метелька сплёвывает в судно тёмный комок.

Дерьмо.

Вот… я должен был бы подумать. Должен. А не подумал. И почему? Не потому ли, что там, в прошлом, я вовсе не привычный был о ком-то думать.

Нет, если разборка там или ещё что, то своих прикрою. Да и там «свои» могли о себе позаботиться. А чтоб в обычной жизни и о тех, кто не может, кто… почему-то мерзко внутри, в душе или где-то рядом. Непривычное чувство.

Гадостное.

— И что он намерен делать? — на Карпе Евстратовиче тоже халат, не белый больничный, но домашний, стёганый, с китайскими драконами. Халат перехвачен широким поясом, что в сочетании с шелковою пижамой и сеткой для волос, глядится забавно. — Вы поймите, Алексей Михайлович, я готов участвовать, если вы уверены, но…

— Уверен, — Алексей Михайлович попытался сесть.

— Лежите уже… и это… если чего почуете, то не дёргайтесь. Это мои… моя, — вовремя спохватился я. — Тень соберет тьму, попробует вытянуть, а там, дальше, испытаем ещё одно средство. Но тут я, конечно, не гарантирую…

Может, не стоит и начинать?

А ну как загнётся любезный Алексей Михайлович прямо в процессе? Как тогда объясняться стану? И поверят ли, что я не нарочно дорогого и любимого угробил?

И целителя бы всё-таки…

— Целителя бы ещё, — озвучиваю мысль. — Чтоб… ну… если вдруг…

— Смысла нет, — от целителя Алексей Михайлович отказался. — Я их энергию и прежде не воспринимал. Так… Карп, если всё-таки не поможет…

— Алёшка!

А эти двое знакомы друг с другом куда ближе, чем мне думалось. Ишь, на имена перешли, а это вполне себе знак.

— Не ворчи. За мальчишкой приглянь. И помоги, чем сможешь. Тут, чую, дело общее, и… в общем, начинайте…

— Исповедаться не хочешь? — Михаил Иванович присел на табуреточку.

— Так уже… вон, даже соборовали на днях. А если чего с той поры и успел нагрешить, так на том свете сразу и покаюсь.

Вот тебе и настрой.

А как же позитив? Вера в мои целительские способности? Ну или в чудо, потому что со способностями у меня так себе.

Тьма вытекает и расползается по простыне. Алексей Михайлович вздрагивает.

— Что-то видите? — мне чисто так, интересно.

— Нет. Скорее… ощущение. Как будто кто-то на кровать присел. Бывает такое, когда не видишь, а вот полное осознание…

— Она не тронет.

— Она? — Карп Евстратович щурится. Нет, можно Тьму вытянуть в явь, но на кой мне это.

Тьма же растекается поверх одеяла. И выпускает нити, которые касаются сумрачного пушка на щеках Алексея Михайловича.

— Ты сможешь убрать это? — я задаю вопрос мысленно.

— Убрать. Съесть?

Она не то, чтобы голодна. Скорее уж готова подкрепиться.

— Можно и съесть. Но не человека. Человек должен жить.

Тьма задумывается. В отличие от Призрака, она знакома с людьми, пусть в основном знакомство это не приносила людям ничего хорошего. Но она понимает, как люди устроены