Варяг II - Иван Ладыгин

— А… а с ним что делать? — хускарл кивнул на неподвижного Хакона.

Сигурд скользнул взглядом по дому Рюрика, по крепким стенам, по прочным фасадам мельницы и кузницы. По всему, что было построено чуждым знанием и упрямым трудом человека из другого времени.

— Дом его господина, — с холодной жестокостью произнес Сигурд, — станет ему погребальным костром. Пусть горит вместе со всеми постройками. Хотя… Слишком большая честь! Оставьте его там, где он стоит. Пусть боги видят, что происходит с теми, кто осмеливается вставать на пути у Сигурда из Гранборга.

Он резко развернул коня и ускакал прочь, не в силах больше выносить этот немой укор. Он не видел, как первые языки пламени лижут сухое дерево дома. Не видел, как огонь, набирая силу, потянулся к неподвижной фигуре у невысокой ограды. Он ускакал, оставив за собой только дым и пепел.

А вороны, сорвавшись с плеч павшего героя, с карканьем взмыли в серое небо, унося с собой весть о его последнем подвиге.

Глава 15

* * *

Бьёрн стоял на широком крыльце своего ярловского дома, подпирая могучими плечами дубовый косяк. В этот миг он был простым человеком, который чувствовал, как под его ногами колебалась хрупкая скорлупа мира.

Внизу, по склонам холмов, словно щепки, принесенные великим приливом, теснился Буянборг. Дым из десятков очагов поднимался в небо ровными, почти ритуальными столбами, смешиваясь с легкой утренней дымкой над водой.

Воздух звенел хрустальной крошкой, смешанной с золотом осеннего солнца. Он вкушал его полной грудью, и казалось, что вместе с холодной свежестью впитываешь саму душу этой земли — запах мокрого камня, прелой листвы, соленого моря и сладковатый дым горящей ольхи.

Золотая осень пылала на склонах фьордов неистовым пожаром. Клены стояли, облитые багрянцем, как воины после победной битвы. Березы шелестели прощальным золотом. Даже вечнозеленая хвоя елей и сосен казалась темнее, насыщеннее, оттеняя это буйство красок. Фьорд, спокойный и величавый, как заснувший великан, отражал в своей темно-бирюзовой глади и небо, и огненные склоны, удваивая красоту, делая ее почти невыносимой для глаза.

Легкий бриз ласкал верхушки деревьев, срывая с них первые, самые смелые листья. Они кружились в медленном, прощальном танце, устилая золотым ковром крыши домов и утоптанную землю.

Рядом, прижавшись к нему плечом, стояла Ингвильд. Его тихая гавань в любом шторме. Он чувствовал тепло, исходящее от ее тела, и молчаливую поддержку. Она просто смотрела вместе с ним на их мир, и в этом совместном созерцании было что-то сакральное… Вечное…

Во дворе резвилась сама жизнь, ради которой все это когда-то и затевалось.

Дети…

Его наследник, белокурый Аксель, одиннадцати лет от роду, с гордостью размахивал своим первым, пусть и укороченным, деревянным мечом. Он гонялся за своим младшим братом, синеглазым Олафом, который с визгом и смехом уворачивался, прикрываясь круглым щитом.

Рядом с ними включались в игру два мальчика семи-восьми лет. Сыновья покойного ярла Эйрика. Бьёрн взял их в свой дом после той кровавой бани, что устроил на его земле. Он видел в их глазах тень той ночи, но сейчас, под крики его собственных детей, эти тени отступали. Они были частью этой идиллии. Частью его ответственности.

Их звонкие голоса дразнили утреннюю тишину, словно медные колокольчики. Это была музыка, ради которой стоило жить, править, убивать и умирать. Музыка, заглушавшая шепот совести и зов далеких бурь.

— Эй, Аксель! Не щит метель, а головой работай! — крикнул Бьёрн с мягкой шутливой ноткой.

— А ты, Олаф, не пяться, как рак! В бою тебе спиной врага не разглядеть!

Мальчишки, заливаясь смехом, лишь прибавили скорости, и их игра стала еще азартнее.

Настоящая идиллия… Абсолютная и хрупкая, как первый лед на заводи. Как само счастье…

Он-то уже пожил и знал, что такие моменты не длятся долго… Как там говорилось у одного скальда?

'Умным — горе…

Безумным — счастье.

Нормальным — черно-белое зерно.

Жизнь прекрасна в одночасье,

Но в одновечность — полное дерьмо…'

От этих мыслей на душе скреблись кошки. Паршивые, наглые, цепкие.

Недоброе предчувствие витало в этом слишком уж чистом воздухе, пряталось в ослепительном золоте листвы, шепталось с ласковым бризом. Оно говорило ему: «Наслаждайся, Бьёрн Веселый. Это — последний тихий день. Гром уже родился за морем, в кузницах Харальда Прекрасноволосого, и спешит сюда.»

Он сделал медленный глоток из тяжелого рога. Сладкий мед разлился по жилам, но не смог прогнать стойкую горечь с языка.

— Что-то тревожит тебя? — тихо спросила Ингвильд, все так же глядя вперед.

Бьёрн вздохнул…

— Я — конунг. Меня всегда что-то тревожит, женщина. Земля под ногами не хочет лежать смирно. Железо призывает железо. А я… — он запнулся. — Я, кажется, начинаю уставать…

— Усталость — не порок для воина, прожившего столько зим, — отозвалась она.

Бьёрн захотел что-то ответить, но его взгляд, привыкший сканировать горизонт, уловил движение у дальнего края поселения, у самой кромки леса.

Это был всадник. Он скакал так, будто за ним гнались все духи Хельхейма. Конь под ним блестел в мыле, а его галоп сквозил отчаянием…

Идиллия лопнула с тихим незримым треском, который был слышен только ему одному.

— А вот и гром, — прошептал Бьёрн и одним махом опустошил рог, словно пытался затопить в хмеле нарастающую тревогу.

Он не сводил глаз с коня, пока тот, подняв вихрь пыли и пронзительно ржа, не рухнул ко двору, едва не сбросив седока. Это был Хальвдан, один из его быстрых и надежных гонцов.

Бьёрн медленно, с тяжелой грацией медведя, сошел с крыльца и направился к вестнику.

— Говори.

Хальвдан, судорожно глотая воздух, выпалил, захлебываясь:

— Конунг! Беда! Большая беда случилась! Кто-то… кто-то сжег хутор Рюрика! Дотла! Я сам видел… одни головешки торчат, да пепелище дымится… Все люди, которых ты оставлял для охраны… все… все они мертвы.

— Как это произошло? — спросил Бьёрн.

— Кого скосила болезнь, говорят, чума там ходила… страшная… а кого… кого шальной клинок. Подлый удар в спину. Но сам хутор… он был подожжен. Умышленно. Ничего не осталось. Ни амбаров, ни мельницы, ни кузницы… Ничего.

Бьёрн медленно кивнул. Его лицо окаменело, спрятав бушующий вулкан. Внутри все закипало — ярость, жажда мести, горечь за павших воинов, за поруганную землю своего дружинника. Но наружу не прорвалось ни капли. Он был конунгом. Его гнев должен был быть холодным и расчетливым.

— Ясно… — проскрипел он. — Видно, мой братец Сигурд все же окончательно обезумел. Рехнулся от