Обещанная медведю. Вернуть ведьму - Анна Григорьевна Владимирова

– Да, все хорошо.

– Я переживаю за Роварских.

– У них сейчас проблемы посерьезней. Поговори со Станиславой. И я жду звонка.

Было невыносимо холодно. Когда Давид подошел, меня уже колотило всю, и толстовка не спасала. А он только бросил на меня пронзительный взгляд и куда-то исчез. Но вскоре появился с теплой курткой ярко-оранжевого цвета и эмблемой спасателей.

– Не думала, что так похолодает, – зачем-то принялась оправдываться я, кутаясь в куртку. Он же видел меня насквозь. Наверняка понял, зачем я оголила ноги. Как школьница, ей богу! А почему я, собственно, не могу их оголить для него?

Наши взгляды встретились, пока он помогал мне застегиваться. Его был полон каких-то сомнений. Никогда не видела его таким.

– Что-то в участке? – тихо спросила я.

– Трое погибли, – глухо отозвался он, опуская взгляд ниже.

– Думаешь, это Роварский?

Он вскинул голову и снова посмотрел в глаза:

– Вряд ли.

– Что происходит? – Несмотря на куртку, мне стало еще холодней.

– Я не знаю.

Давид взял меня за руку и повел с места аварии. Но шли мы недолго – до первого кафе. Он завел меня внутрь теплого помещения, усадил за столик в дальнем углу и заказал чаю. И таким казался отрешенным, что я не могла и рта открыть, чтобы оторвать его от мыслей.

Но когда мы расселись за столиком, его взгляд устремился на меня, и стало не по себе. Даже горячий чай не согревал, и я жадно хлебала едва ли не кипяток, не в силах совладать с дрожью. Подумалось, что я – главная причина всех злоключений Горького. Но потом вспомнила, что он же виделся с моей матерью. Исправить она все хочет? Ну еще бы! Я вышла из-под ее влияния, и это ей точно не по душе.

– В чем дело? – холодно потребовала, прерывая молчание.

– Твой дар непрост, – серьезно ответил Давид. – Я пытаюсь понять, в чем конкретно загвоздка. И есть такое чувство, что если мы с тобой не разберемся – нам конец.

Я тяжело сглотнула в тишине. В такт вздрогнули чашки на подносе официанта. Но никто из нас не двинулся.

– Что она тебе наговорила? – потребовала я.

– Правду, Слава. Но ты ее не знаешь.

– А ты проверь! – вспылила я. – Я знаю столько вариаций этой правды, что там, возможно, затерялся и тот вариант, что мать предъявила тебе!

Тут за барной стойкой что-то сверкнуло, посыпалась на пол батарея посуды, вскрикнул официант, а Давид бросился ко мне и закрыл собой.

– Тебя нельзя любить так, чтобы ты знала! – повысил голос, перекрикивая пожарные сирены.

– Что? – ошалело мотнула головой. – Нам надо…

Хотела сказать – выбираться… но вокруг вдруг все стихло. Давид выпустил, отстраняясь… и усмехнулся.

– Что ты сделал? – прошептала я.

Было настолько безмятежно, будто жизнь остановилась.

– Дал нам немного времени, – пристально посмотрел он на меня. Во взгляде больше не было неуверенности. Он глядел на меня так, будто я была его личным открытием. – Маргарита сказала, что пока тебе не исполнился год, вы скитались по ночлежкам и голодали. – Он сделал паузу и ожидал моей реакции, но я молчала. Откуда мне знать, что было в том возрасте? Я же ничего не помню. – Она сопротивлялась дару, пыталась любить тебя открыто, но становилось лишь хуже. И тогда она приняла решение скрыть свои чувства от тебя и выражать открыто лишь холодность. – Я уже начала расплываться в горькой усмешке, но Давид добавил: – А обнимала тебя и позволяла проявить привязанность лишь ночами…

Наверное, я даже не успела осознать его слова, но внутри уже все посыпалось. Будто в последних его словах было зашифровано послание, которое дошло до меня лишь теперь. Я впилась жесткими пальцами в столешницу и захлебнулась воздухом. Потому что эти воспоминания стерлись… почти. Только мелодия, которую я так часто наигрывала последние дни, принадлежит матери. Я часто слышала сквозь сон песню. Простую, незамысловатую, но невозможно трогательную. О том, как мать любит свое дитя. Она оставляла наутро лишь смутные воспоминания. И следы забытых объятий будто обожгло кожу. С губ сорвался всхлип, и я только успела спрятать лицо на груди Давида, прежде чем разразилась ревом.

Все это казалось таким глупым, невероятным… Сколько заборов я возводила в душе от любого наступления матери на мою территорию. Но она пробила ее изнутри. Через Горького. И она не врала. Все эти чувства, втоптанные в суровую реальность взрослой жизни, давно должны были истлеть там… Но они откликнулись, будто на какое-то заклинание.

– Ты сволочь, Горький, – шмыгнула я носом, успокоившись. – Что ты мне в чай подсыпал?

– Не без этого, – усмехнулся он невесело. – Боялся, что ты не вспомнишь. Но мне нужно было знать… – Мы посидели в тишине, но Давид не дал больше времени. – Пошли, а то тут скоро жарко станет.

– Давай больше никуда не будем заходить. Я согрелась.

Мы взялись за руки и вышли на улицу, когда все снова ожило криками и взвыло пожарными машинами. Когда невезучее кафе осталось далеко позади, я вздохнула глубже.

– У нас есть передышка до следующей катастрофы?

– Думаю, да. – Давид сжал руку крепче, и солнце вышло из-за туч. Моя ярко-оранжевая куртка отражалась в витринах и лужах, мельтеша ярким пятном на фоне серого города. – Думаю, катастрофы кончились.

– Почему ты так думаешь?

– До меня дошло, как работает твой дар. Вернее, как его нейтрализовать.

– Вот как?

– Да.

– И как же?

– Очень просто. Рассказать тебе.

– Ну я же о нем знаю.

– Ты не знаешь, через что проходит тот, кого ты любишь, – спокойно пожал он плечами. – Но людям в голову не приходит просто сказать словами, каково это – любить и не иметь возможности сказать, что любишь… Меня это не устроило.

– Нет? – зачем-то переспросила я.

– Нет. Полдня я знаю эту правду, но даже эти несколько часов показались вечностью. Я бы хотел, чтобы ты не сомневалась в моих чувствах. Я очень тебя люблю.

Я прикрыла глаза, доверяясь ему, и улыбнулась, позволяя этим его словам заполнить меня всю. Тело из налитого свинцом стремительно легчало и заполнялось теплом. Стало жарко…

Сколько с меня тяжести сошло вот только что? Наверное, немало, но я боялась думать об этом. Меня тянуло в реальность. К шедшему рядом невероятному мужчине.

Мы свернули в набухший от воды скверик, и солнечные лучи, отраженные в десятках луж, запрыгали на лице, так и норовя выбить слезы из глаз.

– Значит, маме надо было просто рассказать мне, как она страдает? Но тогда бы мы потеряли достаток?

– Она не боялась потерять