Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

Старый лис мгновенно просчитал все выгоды. Денежный расчет оставил бы след в бухгалтерских книгах, вызвал бы вопросы, тогда как расчет натурой можно списать, скрыть, провести как внутреннее перемещение. Сделка была и выгодной, и безопасной.

— Мы… согласны, — произнес он наконец.

— Вот и славно.

Я взял чистый лист бумаги, достал из внутреннего кармана фрака свою авторучку, подарок Кулибина. Привыкшие к ритуалу с чернильницами и гусиными перьями, старейшины удивленно переглянулись. Подобное было только у вдовствующей императрицы. И у меня, эдакого Майкла Джексона. Я мысленно сдержал смешок ассоциациям в своем воображении.

На глазах у потрясенных стариков началось форменное представление. Моя рука летала над листом. На бумаге рождался сложный узел, заставляющий одну грань ждать другую, чтобы они раскрылись одновременно, как лепестки цветка. Я выводил хитроумное сочленение, похожее на сустав крыла бабочки, объясняя на полях: «…именно этот изгиб позволяет грани не только откидываться, но и поворачиваться вокруг своей оси». Вместо «пружинный толкатель» я рисовал крошечную пружинку с подписью: «…действует, как палец, мягко подталкивая рычаг в нужный момент, без стука и скрежета».

Краузе завороженно смотрел на мою руку, авторучку, которая писала без остановки, оставляя ровную, непрерывную линию.

— Что это, мастер? — не выдержал он, ткнув пальцем в сторону ручки.

— Так, безделушка, — небрежно бросил я, не отрываясь от работы. — Подарок.

Они смотрели на меня, как на фокусника. Меньше чем за час, без единой запинки, я воссоздал сложнейший механизм. Я делился знаниями, вернее, утверждал свое превосходство.

Закончив, я поставил последнюю точку и протянул листы Краузе.

— Ваше спасение, господин старшина.

Он с благоговением принял чертежи. Во взгляде, которым он одарил сначала меня, а потом бумаги, было глубокое, неподдельное уважение к силе, которую он не мог ни понять, ни измерить.

— Благодарю вас, мастер, — сказал он тихо и крепко пожал мне руку. Впервые — как равному.

— Список камней я пришлю завтра, — бросил я, направляясь к выходу. — Мои люди заедут через несколько дней.

На обратном пути в карете царила странная тишина. Толстой сидел идеально прямо. С его лица исчезла привычная ленивая скука и высокомерие. Его пристальный и почти не мигающий взгляд, был устремлен на меня. В нем сквозило странное любопытство. От него не укрылось ничего: ни унизительная просьба старейшин, ни моя хитрость с камнями, ни демонстрация силы с чертежами. Было видно, как эта многоходовая игра, полная недосказанностей и скрытых смыслов, не укладывается в его картину мира.

Карету сильно тряхнуло на выбоине. Наконец Толстой не выдержал.

— Я не понимаю вас, мастер. — Голос прозвучал непривычно серьезно, без обычной издевки. Впервые за все время нашего знакомства он обратился ко мне не с насмешкой. — Эти люди… они пытались вас уничтожить. Растоптать. По законам чести, вы имели полное право насладиться их унижением. Могли бы растоптать их и никто бы слова не сказал. Вместо этого вы спасли их. Зачем?

Я встретился с ним взглядом. Судя по задумчивому взгляду, это не праздное любопытство. Этот «волк» пытался меня прочесть и понять мои мотивы, чтобы предсказать следующие шаги. Отвечать прямо — опасно. Молчать — тоже не выход. Я должен был дать ему ответ, который он поймет и примет.

— Скажите, граф, — я позволил себе чуть улыбнуться, — что лучше для Империи: один сильный гвардейский полк или два, пусть и враждующих, но сражающихся против общего врага?

Он нахмурился, обдумывая мою странную аналогию.

— У меня, — продолжал я, — и без того хватает недругов. От мелких завистников, шипящих за спиной, до тех, кто посылает по ночам убийц со стилетами. Ремесленная Управа — это сила. Сотни мастеров, тысячи рук. Я мог бы им «нагадить», но зачем? Зачем мне еще один враг, хотя и сломленный, однако ненавидящий меня? Я предпочел превратить их в… вынужденных союзников. Упаси Боже, мне не нужна их дружба. Мне нужен их нейтралитет и их ресурсы.

Толстой слушал, его взгляд стал еще более внимательным.

— Так ваша цель — власть? — спросил он. — Хотите подчинить себе все ремесло в столице? Стать этаким некоронованным королем ювелиров?

Эка он завернул. Интересно, кем он будет меня считать: мелким интриганом, рвущимся к деньгам, или кем-то большим.

Я устало и искренне усмехнулся.

— Власть над этой кучкой старых интриганов? Граф, это слишком мелко.

Я стал подбирать слова. Как объяснить этому человеку, для которого мир делится на черное и белое, на «честь» и «бесчестие», всю сложность моего замысла? Как облечь в слова тоску старика из будущего по утраченному величию?

— Я вам так скажу, граф, — нашел я слова. — Мне доводилось видеть многие работы парижских мастеров. Изящно. Тонко. Безупречно. И… скучно. Как застывшая вода в вазе. А потом смотришь на наши, русские камни. Уральские. Сибирские. В них дикость, огонь, неправильность. Жизнь. И видишь наших мастеров — того же Илью, Степана. В их руках вековая сила. Они чувствуют металл, как живую плоть. Но почему-то их учат копировать французские побрякушки. Заставляют дикого медведя танцевать менуэт. Это неправильно.

Я посмотрел в окно кареты, на проносящиеся улицы Петербурга.

— Моя цель, граф, проста. Чтобы мой ученик Илья, или его ученик, лет через двадцать приехал в Париж, и когда он покажет свою работу, какой-нибудь условный мэтр Картье не бросил снисходительно: «Недурно для русского варвара». А сказал бы, чертыхнувшись: «Как, вашу душу, вы это делаете?». Вот и все. А для этого мне нужны мастерские, которые будут работать.

Получилось немного пафосно. Зато искренне. Стариковская сентиментальность, не иначе.

Толстой долго молчал. Отвернувшись к окну, он смотрел на проплывающие мимо дома; в мутном стекле я видел его напряженное отражение: сжатые губы, сосредоточенный взгляд. Когда он наконец повернулся, смотрел он уже иначе. Тепла в нем не прибавилось, зато исчезла брезгливость. Появилась задумчивость — так, наверное, смотрят на непонятную карту перед сражением.

Карета тряслась на ухабах, а в тесном, пахнущем кожей пространстве между нами рождалось нечто новое. До самого дома он не произнес больше ни слова.

Наступило лето. Петербург, стряхнув с себя серую зимнюю хмарь, оделся в зелень и серую дорожную пыль. С теплом в мою жизнь вошло нечто давно забытое — подобие порядка. Хаотичная борьба за выживание сменилась размеренной, продуктивной рутиной. Моя маленькая империя «Саламандра», наконец-то заработала так, как я ее и задумывал.

Как ни странно, партнерство с Ремесленной Управой сложилось. После триумфа в Гатчине поток клиентов превратился в настоящее наводнение, и я, как было обещано, направлял часть заказов «на сторону», окончательно цементируя наш деловой союз. Мое имя стало модой, что несказанно радовало.

Все мое время уходило на два