Либеллофобия - Н. Мар

глаза: она стала пухнуть всё сильней, и в конце концов взорвала одну планету на своём пути, а вскоре и вторую. Видишь? — он указал на пятна. — «Очи Пламии», это горят обломки планет, им уже несколько веков. С тех пор Пламия догоняет Алебастро по шажочку в год. Придёт время — миллиарды лет — и звезда распухнет так сильно, что поглотит Кармин. Отомстит за всё.

— А Кармин-то ей чем насолил?

— А те две планеты, которые глаза? Месть — она не для справедливости, Ула. А только чтобы сделать больно. Говорят ещё, если Пламия раздобудет себе рот — погубит ещё планету — то, возможно, им с Алебастро удастся поговорить.

И вдруг он меня поцеловал. Отрывисто и жёстко, будто ужалил.

— Горжусь, что в одном отряде с тобой, Ула.

Ошарашенная, не успела я и фокус поймать, как Волкаш уже удалялся прочь от землярки.

— Сегодня спи долго, — бросил на ходу. — Утром будь готова.

Спи долго… Волкаш не шёл у меня из головы. Теперь вместо того, чтобы спать, я лежала и думала: почувствовал ли он рубцы на моих губах? Должно быть, да. Шрамы ещё кровоточили от неосторожного прикосновения. От его поцелуя — от моего первого поцелуя — запомнились только жжение и привкус сукровицы. Ночевать он так и не вернулся.

* * *

Утром меня растолкал Чпух:

— Эй. Вставай, шпионка. Проспала восемь часов кряду! Там Баушка Мац тебя зовёт.

Он мял какие-то тряпки в тентаклях.

— Вот, — кинул их на постель. — Баушка выторговала у дюнкеров паучий гардеробчик. Может, убили в нём кого. Не тушуйся, постирано!

Я вскочила и расправила вещи. Боже, какое чудо. Белоснежная блуза, всего-то ничего велика. Бурое пятнышко на воротнике едва заметно: Мац бережно выводила его. Холодной водой. И шёлковая иссиня-чёрная юбка в пол. Я выгнала Чпуха из землярки, заперлась и потратила целый час на песочные ванны и зубные порошки, чтобы привести себя в порядок. Такие шелка следовало надевать только на чистое тело. Только свежие локоны имели право ниспадать на плечи блузы. В этом наряде предстояло идти в наступление. Это был мой особенный мундир.

Позже в трейлере Баушка Мац качала головой и одобрительно цокала:

— Фигурка-то у тебя тощая, зато ножки ладные, длинные. А глазищи! Волосы только отрезать пришлось. Не сберегла, вываляла в саже. Ну ничего. И по плечи сойдёт.

— Нахваливаешь как товар с рынка невольников, — смутилась я. — Может, мне обратно в комбез?

— Глупая, ты должна быть чересчур хороша для солдатни. Тебе же в штабе нужно остаться, так? Надо понравиться старшим.

— Я не буду с ними спать.

— А тебе ещё никто и не предложит! — буркнула Мац. — Ишь замяукала. Вот солдаты уж точно затаскают по койкам, а офицер для красоты оставит. Бритц так вообще — минори. Эти со всякими не ложатся, много о себе мнят.

— Для красоты оставят? Баушка Мац, так ведь я уродина. На месте офицера я отправила бы такое рыло в свинарник, а не в штаб.

На этих словах даже в носу защипало.

— Ну-ка, подойди к свету.

Карминка взяла из бардачка какой-то бутылёк, смочила кусок марли и приложила к моей щеке. Корочка зашипела, но больно не было.

— Отёки спали, — бормотала Мац и отпихивала мою руку, настойчиво обрабатывая шрамы. — Большие синяки мы тебе вывели. И корки сейчас размягчим. Потом умоешься — я тебе настоящей воды плесну — и больше не будет кровить. Где уродина? Я тебя без шрамов не видала. Не знаю, может, ты красотою Пламию затмевала… тогда теперь-то уж, конечно, куда уж тебе до Пламии…

— Нет, не затмевала, — рассмеялась я.

Не стала больше ныть. Это уже звучало бы неблагодарно. За десять дней я одна извела здесь столько воды, сколько весь отряд тратил за месяц.

Мы ехали к эзерам на тропоцикле Волкаша. На двухколёсном самодельном звере, быстром, но оглушительном. Вечером он вывез нас к нужному месту. Туманной пустоши, где болото граничило с каменистыми гребнями и другим таким же болотом. Волкаш назвал это Кумачовой Вечью. Ветер швырял мои юбки, сыпалась кудрявая стружка: где-то над нами проплывала примёрзшая к сфере пилорама. Волкаш достал узкий чокер из серого металла. Подцепил невидимый крючок, чтобы раскрыть.

— Ошейник рабыни, не спрашивай, как достался, — сказал он и застегнул на мне чокер, сам морщась, будто от боли. — С этой минуты ты не сможешь превращаться. Только выпускать хелицеры.

— А это правда — про рефлекс на чужаков? Чпух рассказал.

— Правда. Если эзер вздумает поцеловать тебя в губы, ты вонзишь клыки прежде, чем сообразишь, что происходит. Но никто из них нарываться не станет, не бойся.

Прощание вышло скомканным. Волкашу нельзя было отсвечивать у тараканьих границ. Может, атаман не был бы так суров, если бы не этот ветер.

— Иди, — сказал он охрипшим голосом. — Заберись повыше на гребень, они сами тебя увидят. Скажешь, потерялась на днях.

— Волкаш… если получится… если маршалов не станет, ты ведь освободишь эквилибринт?

— Я сделаю, что смогу, Ула.

Он рванул молнию на куртке под самое горло и завёл тропоцикл. Опять одна. У меня с собой ничего не было, ведь по легенде рабыня отстала, а не сбежала. Только линкомм на запястье. Спутниковый, а значит, бесполезный. Я выпросила его у Баушки Мац и носила в качестве часов. Воняло болотом. От дальнего истукана отделилась тёмная точка: эзеры выслали патрульный дрон. Спустя минуту он перегородил дорогу и пискнул, требуя остановиться. А потом завис над макушкой и сканировал с головы до ног, решая: вызвать хозяина или убить на месте.

Глава 21

Какая от тебя польза?

Патрульные эзеры старательно обыскали меня, окунув лицом в жижу. Особенно почему-то боялись найти руженит. К большому облегчению выяснилось, что без санкции какого-то ежа они не могут и пальцем тронуть пленника. Поэтому меня крепко связали и кинули поперёк хребта громадного золотого зверя, прикрыв сверху брезентом. На каждой кочке перья зверя дёргали током, и я чувствовала, как встают дыбом наэлектризованные волосы. Так мы плыли несколько часов. В лицо смачно летела грязь. Кудахтали дикие болотные барьяшки: им помешали сосать газ. Я замёрзла под брезентом, свело кишки и тошнило. У ворот Кумачовой Вечи патрульный стащил меня со звериного хребта за