Заморыш - Дмитрий Шимохин

— Вино оставь барышням да приказчикам, — поморщился я. — Наливки есть?

— Как не быть! — просиял половой, поняв, что клиент созрел. — Вишневая на косточке, тягучая… Рябиновая на коньяке — от любой хвори… Клюковка — как слеза!

— Неси малиновую. Или спотыкач. Самую лучшую, густую. И штоф один.

— А водки? — вдруг взвизгнул Штырь. Он аж подскочил на стуле, хищно раздувая ноздри. В глазах загорелся тот самый нехороший, мутный огонек. — «Казенной» тащи! Два штофа! Нет, четверть неси! Гуляем!

— Отставить водку.

Мой голос лязгнул, как затвор винтовки. Штырь поперхнулся воздухом, лицо его пошло нездоровыми красными пятнами.

— Ты че, Пришлый? — зашипел он, брызгая слюной. — Куда лезешь? Мы что, бабы — варенье хлебать? Я мужское пойло хочу! Убиться хочу, понял⁈

— Убьешься ты завтра, — спокойно, но жестко осадил я его, глядя прямо в бегающие крысиные глазки. — Когда с больной головой и трясущимися руками на дело пойдем.

Наклонился к нему через стол, понизив голос до шепота, чтобы не слышал половой.

— Дурак ты, Штырь. Водка — она для грузчиков в порту, чтоб скотство свое забыть и в канаве валяться. Мозги отшибает напрочь. А наливка — напиток господский. Кровь греет, сахар в ней — силы вернет после работы. И стоит она, дубина, в два раза дороже твоей сивухи. Ты теперь при деньгах. Почувствуй вкус жизни, а не просто хлебай, нос зажимая.

Аргумент про «дорогое» и «господское» вошел в мелкого тщеславного паршивца как нож в масло. Штырь, только что готовый лезть в бутылку, осекся. Пить то, что дороже водки, — это статус. Это он, бывший лакей, понимал лучше других.

— Ладно… — буркнул он, плюхаясь обратно на стул, но все еще кривясь для проформы. — Неси свое варенье. Глянем, чем баре травятся. Но, если чего не так, с тебя, Пришлый, штоф «Смирновской»!

Его взбрык я оставил без ответа, но для себя пометку сделал, что надо обучить «атамана» уму-разуму.

Вскоре нам потащили первые блюда. Половой с профессиональной ловкостью метал на стол исходящие паром горшки. Щи — густые, янтарные от жира, прятали острова разварной говядины. Гречка тонула в золотистом озере масла. Пирог дышал жаром, источая дух лука и печеного теста.

Штырь, все это время сверливший ненавидящим взглядом бегающую прислугу, толкнул меня локтем.

— Глянь, — прошипел он, кивая на полового. Губы его скривились в мстительной ухмылке. — Ярославские шельмы. Все как на подбор. Сытые, гладкие, морды в масле… Я ведь таким же был. Кланялся, «чего изволите» лепетал. А теперь, вишь, как обернулось! Я — барин! Сижу тут чин чином, а они вдругорядь бегают!

— Ладно, никшни! — прервал его Кремень. — Сперва похрястаем, потом базлать будем!

Первые минуты прошли в благоговейной тишине, нарушаемой лишь звоном ложек о фаянс и влажным, звериным чавканьем. Сивый ел страшно. Он заглатывал не жуя, давясь кусками мяса, вытирая хлебной коркой миску до зеркального блеска. В этом была какая-то первобытная, пугающая искренность: вот прям видно было по его простодушной роже, что Сивый хоть и понимает умом, что никто у него эти щи не отнимет, но нутро его, желудок, не верит до конца, что эта еда не исчезнет.

Ничего. Это пройдет. Отучим!

Штырь ковырял вилкой мясо, напуская на себя вид гурмана, но глаза его крысиными бусинками шныряли по столу, оценивая, что бы еще ухватить. Кремень же навалился на еду с хозяйской обстоятельностью, то и дело отирая жирный подбородок рукавом жигиного пиджака.

— Наливай, — скомандовал атаман с набитым ртом, кивком указывая на графин.

Тягучая рубиновая жидкость полилась по рюмкам. Сладкая, коварная вещь.

Кремень опрокинул стопку залпом, сморщился.

— Вода… — протянул он разочарованно. — Только сладкая. Говорил же, водки надо.

Но спустя минуту сахар и градус ударили в пустую голову тяжелым молотом. Лицо Кремня, распаренное горячими щами, пошло нехорошими багровыми пятнами. Глаза подернулись мутной, масляной пленкой. Он рывком расстегнул воротник куртки, обнажая серую, давно не мытую шею.

— Ух, жарко! — Ладонь с размаху хлопнула по столешнице. — Вот это жизнь, а? Я так, братцы, только на Пасху ел, когда еще батька живой был.

Он оглядел зал мутным взглядом «хозяина жизни».

— Гляди-ка, сидят, давятся извозчики всякие… Что, дядя, вылупился? — вдруг крикнул он какому-то купчику за соседним столом. — Не видел, как люди гуляют⁈

Кремень явно почувствовал себя «победителем по жизни». Развезло же его с одной рюмки…

Смотрел я на этих огольцов, и перед глазами всплывали картины прошлого.

Ничего не меняется. Век другой, декорации сменились — вместо кожаных курток и треников теперь картузы и армяки, — а «пехота» все та же. Избытком интеллекта не обременена. Рефлексы простейшие: урвал, нажрался, лег спать. Или подрался.

И вот с этими людьми мне предстоит делать серьезные дела… Так что надо крепко подумать. Еще в прошлой жизни я понял: дураков не переубедить. В логику они не умеют. Бесполезно объяснять инфузории стратегию. Ее надо давить. Морально ломать через колено, навязывать свою волю, увлекать за собой не умными речами, а звериной харизмой. Иначе сожрут. Или разбегутся. За волевыми идут, за умными — только если умный держит их за глотку. Надо показать им чудо: продемонстрировать, что я настолько умнее, хитрее, предусмотрительнее их, что им даже пытаться не надо понять мои слова. Надо принимать их на веру. Слепо идти за мной, доверяя во всем.

Пришло время натягивать поводья.

Пустая тарелка отодвинулась в сторону. Ладонь накрыла горку сдачи, принесенную половым. Ну, рубль с копейками мы проели. Многовато, но подъемно. Под рукой оставался еще целковый серебром и россыпь меди, а еще мне надо было вернуть полтину в тайник на чердаке.

— Отлично. — Голос прозвучал сухо, привлекая внимание. — Брюхо набили. Теперь о деле.

Мои пальцы аккуратно разделили кучку монет.

— Рубль ушел в топку. Осталось… сейчас посчитаю… Рупь восемьдесят. Расклад такой: полтину сейчас пускаем на провиант. Берем мешок сухарей, крупу. Спрячем. Чтобы зимой с голоду не сдохнуть, когда фарт отвернется. А остальное…

Серебро с легким звоном исчезло в моем кулаке.

— Остальное идет в общак. В тайник положим. На инструмент, на взятки, на всякие хитрые дела. Ну и полтину мне вернуть надо.

Кремень, только потянувшийся за второй рюмкой,